Царица без трона - Елена Арсеньева

Но что же делать?! Стефка уже ругала себя за то, что оказалась не в меру любопытной. Тайна просто-таки раздирала ей гортань, так хотелось хоть кому-то ее разболтать!

Стефка вдруг даже подскочила от радости. Только вчера она познакомилась тут, в Смоленске, с замечательным русским. По виду он приказный, но замашки у него истинного шляхтича. Кстати, он недурно говорит по-польски и даже слегка похож на царя Димитрия ростом и сложением, а также рыжеватыми волосами. Вот только глаза у него светлые, а у Димитрия темно-голубые. Этот человек (незнакомец, понятное дело, а не царь Димитрий) вчера глаз не спускал со Стефки и то и дело попадался ей на пути, когда она показывала слугам, куда таскать сундуки и корзины с нарядами панны Марианны. И сегодня Стефка его видела. Мало того! Он успел шепнуть девушке, что у него есть подарок для такой красивой барышни. И поэтому не придет ли обворожительная паненка вечерком к нему – немножко поболтать?

По привычке Стефка поглядела на нос и пальцы незнакомца. Нос был длинный, пальцы – тоже. Значит, с мужским естеством у него тоже все обстоит как надо. Стефка уже давно не была с мужчиной… Получить немножко радости, а заодно облегчить душу и кое-что, пусть неясными намеками, рассказать этому русскому…

Какое счастье! У нее с души камень упал.

Наверное, точно такое же облегчение ощущал во времена оны некий цирюльник, прознавший, что у царя Мидаса, коего он брил, ослиные уши. Тайна просто-таки раздирала ему гортань, так хотелось кому-нибудь ее разболтать! И он нашел выход. Выкопал в песке ямку, шепнул туда: «У царя Мидаса ослиные уши!» И вздохнул легко-легко…

Кто же мог знать, что из ямки вырастет тростник и шелестом своих листьев поведает тайну царя Мидаса всему свету?!

Май 1606 года, Москва, палаты князя Шуйского

– А коли в самом деле загубим природного царевича? – прошелестел Татищев. – Истинного государя?

Федор Романов и князь Василий Шуйский переглянулись, но никто из них и словом не обмолвился.

– Князь Василий Иванович, что ж ты молчишь? – не унимался Татищев. – Кому, как не тебе, знать правду?

Родственник князя Василия, красавец Михаил Скопин-Шуйский взглянул на него лукаво, чуть приподняв свои крутые брови. В серых глазах проблеснуло некое странное выражение, да мгновенно и угасло, но Федор Романов успел его заметить. Да, Татищев слаб нутром, тут Скопин-Шуйский прав, однако рубить сплеча и избавляться от шаткого союзника не следует. Можно не сомневаться: дело свое думный дворянин Михаил Татищев в нужную минуту сделает. Он, наверное, единственный из всех собравшихся заговорщиков верит, что о свержении Димитрия его ближние бояре возмечтали исключительно для того, чтобы избавить Россию от польского засилья, выдворить вон из Москвы эту зажравшуюся шляхетскую погань, которая в своей драной Полонии кусочничала да вшей щелчками со шляп сшибала, а тут, в Московии, вдруг осмелела, расправила плечи и позволяет себе унижать природных русаков. У всех живы в памяти унизительные картины, когда после венчания Димитрия и Марины лыцари польские высыпали на паперть и ну метать из карманов широченных штанов монеты без счета – и кидались за ними не только нищие, но и горожане и иные боярские дети, даже не подумавши, что карманы поляков набиты русским золотом и серебром, у них же отнятым самозваным царевичем и без счета розданным в оплату польским наемникам, польским ксендзам и польской девке из какого-то там Самбора…

Да, поганое выдалось зрелище. Однако виноваты здесь не столько поляки, сколько человеческая природа, подумал Романов. Что поделать, если страсть к унижению себя живет в душе любого простолюдина. Да и не только простолюдина. Федор Никитич вспомнил, как еще год-два назад, сосланный Годуновым в Сийск и насильственно постриженный в Антониевом монастыре под именем Филарета, и сам мечтал только о смерти своей и своей семьи. Хотелось пасть еще ниже, вообще обратиться в прах земной, он забывал даже о происхождении своем, даже о гордости фамильной (ведь был не кем иным, а старшим сыном Никиты Романова, племянником самой царицы Анастасии, первой и самой любимой жены Ивана Грозного!). Смиренный Филарет!

Как же, смиренный! Кончилось смирение, уничижение воистину оказалось паче гордости. Вышло, что тогда, двадцать лет назад, послушавшись доводов Богдана Бельского, он да брат Александр Никитич совершили наиглавнейший, правильнейший поступок в жизни. А ведь казалось, в пустую затею ввязался. Недоумевал: да сможет ли что-нибудь значить для него какой-то мальчишка, которого они с Бельским…

Нет, даже думать об этом не стоит. Та давняя история – такая тайна, которую надобно хранить даже не за семью – за семижды семью печатями. Бог надоумил Федора Романова выковать тот ключ, который отворил ему двери узилища. Мало того, сей же ключ оказался весьма подходящим к сундукам с неизмеримыми богатствами. О каком же предательстве может идти речь, если Федор Никитич всего лишь пожинает плоды труда своего? Ах, кабы не клобук, которым его накрыли против воли, кабы сын Михаил не был еще так мал, так безнадежно мал, плоды сии могли бы быть куда слаще и сытнее! Но… надо верить в стезю свою, надо верить, что время Романовых еще настанет. Видимо, на то воля Божия, чтобы племянник царицы Анастасии, человек, ближе всего стоящий к трону, сейчас способствовал притязаниям другого человека. Ведь когда сковырнут Самозванца (сомнительного сына седьмой жены!), на престол ринется князь Василий Шуйский.

А вот кстати о Шуйском… Вернее, кстати о предательстве. Почему-то Михаил Татищев не зрит с осуждением на князя Василия. А ведь во лбу его словно бы клеймо горит! Весь жизненный путь его – лишь череда предательств. Сначала входил в скопище боярское, кое требовало от малоумного царя Федора Ивановича развода с неплодной царицей Ириною. Но братом царицы был Годунов, ее пострижение означало прежде всего его отставку, а значит, бояре потерпели поражение и были подвергнуты опале. В отличие от сосланных сообщников Шуйский довольно скоро воротился в Москву и даже вновь подполз к подножию трона. Борис оказал ему особое доверие: отправил расследовать угличское дело о смерти царевича Димитрия. И Шуйский привез доклад следователя, вполне удовлетворявший всевластного Годунова: царевич-де убил себя в припадке падучей. Правда, за такое умилительное расследование Шуйский вправе был ожидать большей признательности от будущего государя. Но при Годунове он особых почестей и богатств так и не достигнул. Не потому ли после смерти царя Бориса Шуйский, доселе убеждавший всех в самозванстве Димитрия и клявшийся, что сам видел в Угличе его окровавленный труп, начал вдруг распространять совсем иные слухи? Дескать, доклад следователя был написан по принуждению, поскольку на него, Шуйского, чрезмерно давил Годунов, а на самом деле в Угличе был похоронен какой-то попов сын, а не малолетний царевич. К Москве же идет истинный сын Грозного, дабы настоять на своих законных наследственных правах!