Моя гениальная подруга - Элена Ферранте

Я не знаю, он это был или не он, но никогда не забуду, как стукнуло тогда мое сердце — будто в груди раздался выстрел. Мне сразу вспомнилась взорвавшаяся медная кастрюля, о которой рассказывала в своем письме Лила. Тот же удар в сердце я испытала назавтра, когда увидела Нино. С того дня я стала трусливо прятаться за Альфонсо; в школу и из школы ходила только вместе с ним. Едва заметив худощавую фигуру парня, которого любила, я поворачивалась к младшему сыну дона Акилле, как будто должна была срочно что-то ему сообщить, и мы, переговариваясь, удалялись.

В общем, это был очень странный период моей жизни: мне хотелось быть рядом с Нино, но вместо этого я изо всех сил липла к Альфонсо. В то же время я боялась, что надоем ему и он найдет себе другую подружку, а потому была с ним приветлива, если не нежна. Потом меня вдруг охватывал страх, что он решит, что я в него влюблена. «А что, если он не так меня поймет? И сам начнет признаваться мне в любви?» — волновалась я. Мне пришлось бы ему отказать. Лила, моя ровесница, была обручена со Стефано, вполне взрослым мужчиной, и я считала унизительным для себя крутить любовь с его младшим братом, по сути мальчишкой. Но эти соображения не мешали мне рисовать в воображении самые разные картины на эту тему — я много фантазировала. Однажды мы с Альфонсо шли по корсо Меридионале, он шагал рядом, как телохранитель, охраняющий меня от многочисленных опасностей, которые таил в себе город. Как хорошо, подумалось мне, что именно братьям Карраччи — Стефано и Альфонсо — выпало защищать нас с Лилой от черного зла этого мира, того самого зла, с которым мы столкнулись в первый раз, поднимаясь по лестнице к их квартире, чтобы потребовать назад кукол, украденных у нас их отцом.

Мне нравилось находить такие совпадения, особенно когда они касались Лилы. Я проводила параллели между событиями, случившимися в разное время, отмечала в них черты сходства и различия. В тот период я ежедневно упражнялась в подобных умозаключениях. Чем лучше мне жилось на Искье, тем глубже затягивала Лилу беспросветность повседневности; чем больше я страдала, покинув остров, тем счастливее становилась она. На нас словно лежало мрачное заклятье: радость одной вызывала боль другой и наоборот. Это правило распространялось и на нашу внешность. На Искье я ощущала себя красавицей и сохранила это ощущение по возвращении в Неаполь; мало того, пока мы с Лилой плели интриги, чтобы избавить ее от Марчелло, я временами чувствовала себя красивее ее, и, судя по некоторым взглядам Стефано, у меня были все шансы ему понравиться. Но теперь преимущество снова перешло на сторону Лилы: счастливые перемены в жизни умножили ее красоту, а я, замученная учебой и несчастной любовью к Нино, опять подурнела. А потом настал день, когда передо мной замаячила кошмарная вероятность превратиться в очкарика.

Профессор Джераче спросил меня, что написано на доске, и тут выяснилось, что я почти ничего не вижу. Он сказал, чтобы я немедленно шла к окулисту, сделал соответствующую запись у меня в тетради и велел, чтобы под ней расписался кто-нибудь из родителей. Я вернулась домой, показала тетрадь; меня мучило чувство вины за предстоящие расходы на очки. Отец нахмурился, мать расшумелась: «Вечно сидишь над книгами, только глаза портишь». Мне было очень плохо. Разве я виновата, что хотела учиться? А как же Лила? Она читала намного больше меня. Почему же зрение портится у меня, а не у нее? Почему я должна всю жизнь ходить в очках, а она нет?

Перспектива носить очки усилила мою манию фантазировать. В моем воображении одна за другой возникали картины будущего, в котором моя судьба — к худу или к добру — была тесно переплетена с судьбой подруги: вот я слепая, а у нее ястребиное зрение; я смотрю на мир мутными зрачками, а она прищуривается, чтобы разглядеть то, что скрыто вдали; я неуверенно передвигаюсь среди теней, а она держит меня за руку. В конце концов отец благодаря связям в муниципалитете получил субсидию, и мои фантазии поблекли. Я сходила к окулисту, он нашел у меня сильную близорукость и выписал очки. Когда я впервые посмотрелась в них в зеркало, испытала настоящий шок: нечистая кожа, широкое лицо, большой рот, огромный нос и глаза, заключенные в оправу, словно нарисованную в приступе бешенства сумасшедшим художником. Над оправой нависали слишком густые брови, подчеркивая мое уродство. Я решила, что буду носить очки только дома, в крайнем случае, надевать их, когда нужно что-то переписать с доски. Как-то раз, выходя из школы, я спохватилась, что забыла очки на парте. Бегом кинулась в класс, но опоздала. После звонка с последнего урока в нас, учеников, словно бес вселялся; в сутолоке очки уронили; дужка сломалась, стекло разбилось. Я заплакала.

Мне не хватило смелости вернуться домой, и я пошла за помощью к Лиле. Рассказала ей, что случилось; она велела показать ей очки и сказала, чтобы я оставила их у нее. Она говорила рассудительно и спокойно, не то что раньше, как будто у нее отпала необходимость изо всех сил биться за каждую мелочь. Я представила, как Рино, вооружившись своими сапожными инструментами, колдует над моими очками, и пошла домой, надеясь, что родители не заметят, что я без очков.

Несколько дней спустя, вечером, я услышала, что меня зовут со двора. Внизу стояла Лила в моих очках на носу. Я даже не слишком удивилась, что они выглядят как новые, как будто ей их только что подарили. Я побежала вниз, на ходу сокрушаясь: «Почему на ней очки смотрятся хорошо, хотя ей они не нужны, а меня уродуют, но мне без них никак?» Увидев меня, она сняла очки и принялась часто моргать. «У меня от них глаза болят, — сказала она, нацепила очки мне на нос и воскликнула: — Они тебе идут! Всегда в них ходи!» Выяснилось, что она отдала очки Стефано, а тот отвез их в центр города и отдал в починку в оптику. Я в смущении забормотала, что мне никогда с ней не расплатиться.

— Расплатиться в каком смысле? — иронично переспросила она.

— Вернуть тебе деньги.

Она улыбнулась и гордо сказала:

— В этом нет необходимости. Теперь я распоряжаюсь деньгами, как сама считаю нужным.

Эта история еще раз подтвердила мою мысль о том, что то, чего не хватало мне, — в данном случае деньги — было у нее, и наоборот; я продолжала искать между нами параллели, то с радостью, то с грустью осознавая, что мы накрепко связаны друг с другом. «У нее есть Стефано. Достаточно ей щелкнуть пальцами — и он бежит ремонтировать мои очки. А у меня что есть?» — спрашивала я себя.

И сама себе отвечала, что у меня есть школа — преимущество, которого она лишилась навсегда. Мое богатство заключалось в образовании, и я всеми силами старалась убедить себя в том, что это действительно так. Учителя по-прежнему не уставали меня хвалить. Мне ставили высшие баллы; я с отличием сдала курс теологии, и в награду мне подарили Библию в черном переплете.

Я хвасталась своими успехами, как когда-то серебряным браслетом матери, а между тем не понимала, что мне с ними делать. В классе не с кем было обсудить книги, которые я читала, и мысли, приходившие мне в голову. Альфонсо учился прилежно; после неудач минувшего года он вошел в нужный ритм и успевал по всем предметам. Но когда я пыталась втянуть его в разговор об «Обрученных» или каком-нибудь интересном романе, взятом в библиотеке учителя Ферраро, или, например, о Святом Духе, он в основном слушал, а сам не произносил ни слова — то ли от застенчивости, то ли от невежества. К тому же если на уроках он отвечал на хорошем итальянском, то со мной сразу переходил на диалект, а на диалекте было очень трудно рассуждать о развращенности мирского суда, которая ярко обнаруживает себя во время обеда у дона Родриго, или о сущности Троицы: если Бог Отец, Святой Дух и Иисус — это одно, но в трех ипостасях, то, по моему мнению, между ними должна существовать какая-то иерархия, и тогда возникал вопрос: кто из них первый и кто последний?

Мне вспомнились давние слова Паскуале о моем лицее: хоть он и считался классическим, но, очевидно, был не из лучших. Я подумала, что он прав. Мало кто из моих школьных подруг мог позволить себе одеваться так же элегантно, как девушки с улицы дей Милле. Никого из них никогда не встречали возле входа роскошные молодые люди на автомобилях лучше тех, что были у Марчелло или Стефано. Особым интеллектом тоже никто из моих одноклассников не отличался. Единственным, кто горел такой же жаждой знания, как я, был Нино, но после того, как я намеренно холодно с ним обошлась, он даже не смотрел в мою сторону. Что мне оставалось?

Мою голову переполняли самые разные мысли, которыми хотелось хоть с кем-то поделиться. Я бегала к Лиле, особенно во время каникул, и мы подолгу разговаривали. Я в подробностях рассказывала ей о школе и преподавателях. Она слушала внимательно, и у меня рождалась надежда, что она снова начнет интересоваться литературой и ходить — тайком или в открытую — в библиотеку за книгами. Но ничего такого не происходило, как будто какая-то одна часть ее крепко держала на поводке другую. Зато у нее появилась привычка отвечать мне резко, с насмешкой. Однажды, например, я пересказывала ей то, что узнала из курса теологии, и, чтобы произвести на нее впечатление, заговорила о Святом Духе, роль которого оставалась для меня непонятной. «Что такое Дух Святой? — вопрошала я. — Некая сущность, подчиненная Богу Отцу и Иисусу, что-то вроде посредника между ними? Или некий чудесный флюид, который исходит от них? Если верно первое, то получается, что посредник равен Богу Отцу и Богу Сыну. Но это ведь невозможно. Это то же самое, что утверждать, будто мой отец, швейцар в муниципалитете, равен мэру или Акилле Лауро. Если верно второе и это флюид, то он должен быть частью того, от кого исходит, — как пот или голос. Но тогда Святой Дух неотделим от Бога Отца и Сына Его Иисуса. Или Святой Дух — самый главный, а остальные двое — лишь способ его существования? Я не понимаю, зачем он нужен». Лила в тот момент одевалась: они со Стефано собирались в кино с Пинуччей, Рино и Альфонсо. В новой юбке и новой блузке она выглядела другой — даже ноги больше не напоминали две спички. Она прищурилась, будто пытаясь рассмотреть что-то видимое ей одной. «Ты все еще увлекаешься этой ерундой, Лену́? — спросила она на диалекте. — Мы живем на огненном вулкане, на его остывшем пятачке, плавающем на поверхности лавы. Мы строим на нем дома, мосты и дороги. Иногда лава вырывается из жерла Везувия и вызывает землетрясение, которое рушит все, что мы построили. Мы дышим микробами, несущими болезни и смерть. Вокруг бушуют войны. Вокруг нищета и озлобленность. В любую секунду с тобой может случиться такое, что тебе слез не хватит оплакать свою судьбу. И на что ты тратишь время? На курс теологии! Ты все еще пытаешься понять, что такое Дух Святой? Брось! Этот мир сотворен не Отцом, Сыном и Святым Духом, а дьяволом. Лучше посмотри, какое ожерелье мне подарил Стефано. Это жемчуг». Примерно так она сказала, окончательно ввергнув меня в замешательство. И не только в тот раз: она все чаще прибегала к подобному тону, чтобы уйти от спора со мной. Стоило мне упомянуть Святую Троицу, она парой небрежных шуток, впрочем вполне доброжелательных, переводила разговор на другую тему и торопилась показать мне подарки Стефано: обручальное кольцо, ожерелье, новое платье или шляпку. Вопросы, в которых я разбиралась, заслуживая уважение преподавателей, отметались как не имеющие значения. Я забывала про вычитанные в книгах идеи и шла любоваться роскошными подарками ее жениха, которые в бедной обстановке дома сапожника Фернандо выглядели чужеродными предметами. Я примеряла ее платья и драгоценности, моментально понимала, что на мне они никогда не будут смотреться так, как смотрелись на ней, торопливо прощалась и уходила к себе.