Дамасские ворота - Роберт Стоун

— Что ищете, сэр, так поздно?

— Ничего. Просто иду домой.

— Вы здесь живете? Откуда вы?

— Я здесь живу, — повторил Лукас.

— Где именно, назовите, пожалуйста.

— В Аль-Кудсе. — То есть в Святом городе. Чтобы не называть его другое имя — Иерусалим.

— И откуда вы приехали?

— Я американский журналист. Возвращаюсь домой от друга. От доктора Лестрейда.

— Добро пожаловать, сэр! — сказал палестинец, не отпуская его руку.

— Спасибо, — ответил Лукас, собираясь продолжать свой путь.

— Вы что, пили?

Так ему сказали, что от него пахнет Лестрейдовой граппой.

— Спасибо, — повторил Лукас. — Доброй ночи!

— Добро пожаловать, сэр! — снова сказал палестинец. — Добро пожаловать в Аль-Кудс! Все места, где можно выпить, закрыты.

— Понятно.

Когда Лукас пошел дальше, палестинец увязался за ним:

— Добро пожаловать в Аль-Кудс!

— Еще раз спасибо.

— Зачем приезжать сюда и пить алкоголь? — вопросил палестинец. Его тон, смесь елея и презрения, не менялся.

— Я встречался с другом, — сказал Лукас, хотя подумал, что, наверное, не стоило пытаться что-то объяснять.

— Каким другом?

На сей раз Лукас не ответил. Палестинец продолжал идти рядом. Лукас чутко прислушивался, не идет ли за ними второй. Тот мог следить, не появится ли кто.

— Добро пожаловать, сэр! Но выпить негде, все закрыто.

Когда они нападают, говорил себе Лукас, то действуют ножом. В последнем случае, вспомнил он, голландского туриста прикончили обыкновенным кухонным ножом. Его приняли за израильтянина или за неверного, который попался им под руку. А возможно, от него лишь несло перегаром.

— Добро пожаловать, сэр! — повторил палестинец и засмеялся.

Чем дальше они шли, тем темнее становилась улица.

Беспорядочные вопросы крутились в голове Лукаса. То, что продолжается этот насмешливый разговор, хорошо или плохо, прелюдия ли это к убийству или наоборот? Если его ударят ножом, пропорют ли легкое? Следует ли ему отвечать или просто идти и не обращать на них внимания?

— Вы смелый человек, — сказал палестинец. — Тут очень приятно. Днем приятно. Но ночью — очень опасно.

— Что вы хотите? — съязвил Лукас. — Чтобы я взял вас за руку?

С его стороны опрометчиво было издеваться над палестинцем; он забыл, что пьян. Но он все еще был зол и чувствовал себя униженным, оттого что испытал страх. Палестинец, по крайней мере в первые минуты, был очень доволен собой, поняв, что ему ответили грубостью.

— Добро пожаловать, сэр! Я пойду с вами.

— Как будет угодно, — сказал Лукас.

— Что? — вкрадчиво спросил палестинец. — Может, взять вас за руку? По-дружески?

— Прекрасно. Пройдемся вместе[259]. Слыхали о Шекспире? Нравится он вам? Великий американский писатель.

— О сэр, — секунду подумав, сказал палестинец, — вы смеетесь. Шутите.

Впереди на узкой улице, ярдах в пятидесяти от них, Лукас увидел яркий белый свет фонарей на столбах и силуэт джипа, перегородившего дорогу. Это был один из мобильных полицейских постов, которые израильтяне организовали в Старом городе во время интифады. Несколько пограничников обычно занимали торговую палатку, из которой могли простреливать всю улицу, укрепляли мешками с песком и проводили связь.

Лукас направился к огням, изо всех сил стараясь не показать, что торопится. Палестинец держал его за запястье и, когда они подошли ближе к полицейскому посту, сжал его руку, потянул назад и сказал:

— Пойдем. Выпьем. Поищем девочек.

— Может, хватит держать меня? — сказал Лукас.

— Куда вы идете? — зло спросил палестинец. — Мы вам рады. Мы друзья.

Он остановился, и Лукас вырвал руку. Палестинец явно не хотел приближаться к полицейскому посту. Он был лишь случайный шутник, умник, рисовавшийся перед своим приятелем, щеголявший агрессивностью, патриотизмом, презрением к иностранцам. Своим знанием английского.

— Приятно было познакомиться, — сказал Лукас. — Спасибо, что проводили. И спасибо за гостеприимство.

На посту были два израильтянина, скорее обыкновенные солдаты, а не пограничная полиция. Прогуливающийся в столь поздний час Лукас вызвал у них интерес. Один был вежлив и дружелюбен, другой не слишком. Дружелюбный был светловолос, говорил с французским акцентом. Второй, прежде чем пропустить Лукаса на улицу Давида, попросил предъявить паспорт и ключ от номера в гостинице. Пришлось объяснять, что он постоянный житель города.

На середине идущей в гору улицы он остановился, чтобы перевести дыхание. Оглянулся на пост позади и увидел, что один из солдат наблюдает за ним в бинокль и говорит по полевому телефону. Полицейские у Яффских ворот с заносчивым видом смотрели, как он проходит мимо них.

Такси, которое он окликнул, пройдя ворота, было из Восточного Иерусалима; на приборной панели у араба-водителя лежала куфия.

— Куда едем? — спросил водитель. — Откуда вы, из какой страны? Откуда идете?

— Из церкви, — ответил Лукас.

В квартире большая часть книг и личных вещей была еще в коробках. Обстановка была прежнего хозяина: ковер цвета травы, несколько складных стульев с парусиновыми сиденьями и потрепанных светлых столиков. Настроение было жутко подавленное.

Лукас сел на неразобранную постель и включил автоответчик. Были сообщения от Обермана, от Эрнеста из Коалиции по правам человека и, к его удивлению, от Сонии, которая собиралась ехать в сектор Газа. Он слишком устал и был не в настроении раздумывать, что бы это значило и что значили слова Лестрейда о религиозных друзьях Сонии, появлявшихся в Галилейском Доме.

Весь остаток ночи ему снились многолюдные улицы, обозначенные буквами еврейского алфавита. Букв было нигде не видать, но, чтобы попасть на улицы, требовалось знать огласовки. Затем его окружила толпа, но, хотя во сне был день в разгаре, он не мог различить лиц.

Через несколько часов он услышал пение муэдзина в Силуане и звон колоколов.

27

Тем вечером в «Мистер Стэнли» в Тель-Авиве ввалилась компания педоватых американских матросов и обеспечила Сонии замечательную аудиторию. Они не буянили, слушали ее, замерев от восхищения, и хлопали от души. Она же, в свою очередь, чувствовала, что знает, как потрафить их вкусу.

Их было не меньше десятка, за их выпивку платили двое преуспевающих израильтян южноафриканского происхождения, которые проектировали дома на набережной для инвесторов и мечтали о некой Калифорнии души. Матросы были разные: знатоки с городских окраин и крутые ветераны городских трущоб, цыкающие и угреватые. Больше всех Сонии понравился светлокожий афроамериканец в очках, по фамилии Портис, диск-жокей Шестого флота, который делал отличные заявки и знал каждую строчку популярных песенок, но подавлял желание подпевать.

Стэнли был в восторге. Как оказалось, он пригласил Марию-Клару, в очередной раз прилетевшую из Колумбии. Они вдвоем сидели за столиком в конце зала и неистово хлопали. Мария-Клара сияла и непрестанно глупо улыбалась. На середине второй песни вошла Нуала Райс из Международного детского фонда и села в одиночестве у стойки. В перерыве Сония присоединилась к ней. Южноафриканцы угостили их шампанским из Капской провинции.

— Одна пришла, Нуала?

— Еду в Лод, в аэропорт. Подумала, заскочу ненадолго. Между прочим, ты еще не раздумала ехать со мной в сектор на следующей неделе?

— Нет. Хотелось бы поехать. Ты все еще ищешь тех армейских подонков?

— Еще бы, конечно ищу.

— Я хочу добраться до Завайды. Бергер говорил, что там есть суфии. Племя навар.

— Да они цыгане. Мошенники. Скажут тебе что угодно, что они суфии, если тебе так хочется.

— Ну, я все же взгляну на них. И давай не будем теряться. И еще, — прибавила она, — мне хотелось взять с собой друга-репортера.

— Ты о Кристофере? — рассмеялась Нуала. — Я хорошо его знаю. Думала, он стал религиозным писателем.

— Да, пишет о религии. Но я хотела бы взять его с собой.

Сония снова вышла на сцену, а Нуала исчезла. Сония в манере Сары Воан спела «Где-то за радугой»[260], продолжила песенкой Кола Портера из фильма «Кое-что для парней», затем — несколько песен Гершвина и закончила «Я люблю тебя, Порги» в версии Филдса и Макхью. Зал был переполнен, и этим выбором она в основном попала в точку.

На бис она исполнила «Билла» и «Не могу его не любить» Джерома Керна из мюзикла «Плавучий театр». На песню из фильма «Звезда родилась», хотя Портис и просил, ее уже не хватило. Почти полчаса после заключительного номера она стояла возле танцплощадки, и матросы фотографировали друг друга с ней в обнимку.

Выступление и обожание моряков вызвали у нее душевный подъем. Она очень мало или совсем не спала всю последнюю неделю. Каждая ночь проходила за разговорами с Разиэлем. Не было никакой возможности заставить его замолчать, никакого буквально способа остановить его словесные антраша.