Дамасские ворота - Роберт Стоун

— Считайте их кем-то вроде адептов «Нью-эйдж».

— Очаровательно, — сказал Лестрейд. — Они мне уже нравятся.

В «Гибели богов» звучала ария Зигфрида. Она всегда производила сильное впечатление на Лукаса. Обещанием человеческой трансцендентности, великого будущего.

— Нравятся они вам или нет, они имеют право находиться здесь.

— Разумеется. И целая армия защищает их. Целых две армии. — Он еще плеснул граппы. — Только почему они не могут заниматься этим в Калифорнии?

— Они евреи, — ответил Лукас. — И здесь Иудея.

— Психология поселенцев. Выдавливать коренное население, верно?

Лукас напомнил себе, что его задача — разузнать об исследованиях, которые Лестрейд проводит на Храмовой горе. Но этот человек его безумно раздражал.

— Они не поселенцы, — сказал он археологу. — Кстати, что вы имели в виду под «непрерывным континуумом»?

Лестрейд, похоже, уже забыл те свои слова.

— Вы сказали «непрерывный континуум», — повторил Лукас. — И… «что те, что другие. Американцы и евреи».

— Ах да. Рационалистический континуум. Ну, это долгая история. У меня на этот счет целая, можно сказать, теория есть.

— Расскажите, — попросил Лукас. — Я поразмышляю над ней по дороге домой.

— Люди склонны заниматься пустяками. Поверхностно относиться к серьезным вещам. Склонны к интеллектуальному обезьянничанью. Ну, не важно.

Лукас подошел к проигрывателю и выключил его.

— Продолжайте. Мне интересно, я же пишу книгу.

— Существует, — сказал Лестрейд, — определенная страшная энергия. Определенный инстинкт доброжелательного навязывания, который, без сомнения, рассматривается как полезный. Желание помочь другим освободиться от груза иллюзий. Даже если это иллюзии тысячелетние и породили много прекрасного. Даже если они являются проявлением творческой мощи народа. — Он слегка поморщился, допив остаток граппы. — Полагаю, это все для распространения?

— Полагаю, что да.

— Ну, — сказал Лестрейд, — тогда мне лучше быть поосторожней. Употребить мою пресловутую тактичность.

— Несомненно.

— Определенное презрительное отношение к выдающимся качествам другого народа. Желание унизить его культуру и его лидеров. Шумное, агрессивное хвастовство, которое без всякого снисхождения можно назвать вульгарным. Я, конечно, понимаю, что вы, как американец, не идентифицируете вульгарность. И в определенный момент это порождает глубокую… глубокую неприязнь.

— Просто чтобы не было недомолвок, — сказал Лукас, — о ком мы говорим в данный конкретный момент?

— Об американцах и евреях. Двух народах, которые то ли существуют, то ли не существуют. Приходится верить им на слово. Всё болтают о традиции, традиции, традиции. В действительности имеющей неглубокие корни. Морализаторы, свет мира для неевреев, город на вершине горы[257]. Два народа, близкие по духу… Но что они не могут терпеть, так это общественный строй иного народа. Иное человеческое единство, иную веру, иную кровь — это они ненавидят. Они каждого хотят освободить. Все усовершенствовать. Оказать помощь — слава благодетелям! Идеалисты, оптимисты… Так что эта храбрая маленькая колония здесь не случайно, этот далеко выдвинувшийся аванпост, который вы воздвигли совместными усилиями. Разумеется, я не имею в виду вас лично.

— О, не знаю, как другие. Но я вот он, перед вами.

— И во всем мире растет неприязнь, — продолжал Лестрейд. — Враждебность к вашему непрерывному континууму, чего вы, вероятно, не способны понять. Например, есть песня — я однажды слышал ее в Никарагуа — о янки, врагах человечества. Ужасно несправедливо, но ничего не поделаешь. И по весьма реальным причинам.

— А что в Никарагуа поют о евреях?

— Иронизируете, Лукаш. Ну-ну. Так я вам скажу, что они поют! Они поют о La Compañía. И в виду имеют не орден иезуитов. А «Юнайтед фрут компани». Дядю Сэма, любителя бананов. — Он прикусил губу, сдерживая злость. — Я хочу сказать, что это чересчур активное сотрудничество многими людьми на глубинном уровне воспринимается как враждебное. Широким кругом народов, не обладающих привилегией принадлежать к просвещенным американцам или евреям.

— Может, мой вопрос покажется наивным, — сказал Лукас, — но не так ли полагал и Гитлер?

— Рад, что вы спросили об этом. Вы читали «Майн кампф»?

Лукас помотал головой:

— Нет.

— Не читали. А розенберговский «Миф двадцатого века»?[258]

Лукас снова помотал головой.

— А я, видите ли, читал обе. И не подпишусь под проповедующимися в них теориями. Не поддерживаю я и убийство, и сам я не убийца. Так что небольшое разумное противодействие американскому юдофильскому Джаггернауту не делает человека нацистом. Ни тем, кто осуществляет геноцид. Ни так называемым антиамериканцем. Сильный, жалеющий себя, — это просто курам на смех.

Лукас задумался, прежде чем ответить.

— Не следует называть людей «чичи», — сказал он после паузы. — Независимо от того, что вы о них думаете. И уж конечно перед их друзьями.

— Виноват. Старое выражение, привязавшееся в колониальные времена. В нем нет ничего оскорбительного.

— Принимаю извинения.

Лукас взглянул на часы: было почти час ночи. До Яффских ворот предстояло идти длинной темной улицей.

— Пойду-ка я домой, — сказал он.

— Выпейте напоследок. Я провожу вас до ворот, если хотите.

— Нет, спасибо.

Будь он проклят, подумал Лукас, если позволит себя провожать. Но выпить выпил для бодрости перед дорогой в одиночестве. Граппа была отличная, мягкая для такого крепкого напитка, небо и земля по сравнению с той дрянью, которую ему доводилось пить. Все-таки Лестрейд понимал толк в таких вещах.

— Знаете, — сказал Лестрейд, когда они стояли на ступеньках крыльца, вдыхая пряный ночной воздух, — ваши друзья, еврейские суфии, что-то замышляют вместе с Отисом и Дарлеттой из Галилейского Дома. Я видел там по крайней мере одного из них.

— Правда? — удивился Лукас. — Интересно, что именно? Он не знал, верить ли Лестрейду. И решил порасспросить Сонию.

— Просто предупреждение вам, — сказал Лестрейд. — Жест доброй воли.

— Благодарю. В следующий раз вы должны будете побольше рассказать о Храме.

Лестрейд похлопал себя по высокому лбу:

— Обязательно. Могу я проводить вас до ворот?

— Спасибо, нет, — ответил Лукас.

Они распрощались, и Лукас зашагал по длинной, мощенной булыжником улице. Единственная голая лампочка освещала верх каменной стены, утыканной острыми глиняными черепками. Там, куда не достигал ее свет, царила средневековая тьма, в которой он едва различал контуры домов. Из черноты арок несло мочой и опасностью. Из одной донесся приглушенный нездоровый смех и запах гашиша. Небо было так же черно, как улицы.

Лукас шагал, дрожа от ярости и стиснув зубы. Хотя он многие годы писал о войне и беспорядках, он чувствовал себя неуютно, когда сам попадал в конфликтную ситуацию. Злость не его стихия.

Он испытал некоторое облегчение, дойдя до галерей улицы Эль-Вад, которые освещались редкими тусклыми лампами. Посмотрев на север, он увидел, что до самых Дамасских ворот в домах квартала сквозь ставни пробивается свет.

Ступив на узкую улочку, ведущую к Хан-аль-Зейт, он заметил лавку, торгующую соком, куда заходил несколько недель назад и где хозяину помогал его молодой заторможенный сын. Металлические ставни лавки были опущены, улица пустынна, и конец ее тонул в темноте. Из тени впереди вышли двое. Сердце Лукаса учащенно забилось. Чувство опасности затруднило шаг. Что-то в этом месте и этих людях предвещало скверный оборот.

Тем не менее он продолжал тяжело шагать, следя за ними небрежно-равнодушным взглядом, которому научился, несколько раз попав в напряженную ситуацию, — взглядом, одновременно выражающим уверенность и избегающим зрительного контакта. Конечно, в темноте он не видел их глаз. Но отметил, что это были палестинцы, что один был в костюме, другой в рубашке без пиджака. Они прошли мимо, и на минуту он вздохнул с облегчением: пронесло. Неожиданно он услышал шаги позади. Рано он успокоился.

— Сэ-эр, — прозвучал фальшивый, вкрадчивый голос с угрозой, смягченной сарказмом.

Лукас решил не оборачиваться.

— Добро пожаловать, сэр! — раздалось за спиной.

На сей раз он остановился и повернулся к преследователям. Это был тот, что в рубашке. Лукас чувствовал, что они уже встречались раньше, но не был уверен из-за темноты. Второй человек стоял подальше, у входа в аркаду.

— Привет, — сказал Лукас.

— Привет, сэр, — ответил палестинец. — Добро пожаловать в наш квартал.

Лукас скорее представлял, чем видел его наглую улыбку. Протянул в ответ руку, и большой и указательный пальцы незнакомца легко обхватили его запястье.