Хмельницкий. Книга первая - Иван Ле

— Руби нехристей, Максим, этого сам догоню!.. — услыхали турки возгласы и топот копыт.

Они оставили мертвого Ахмет-бея и бросились спасаться.

— Рубаю, Силантий, гони! — откликнулся сильный голос казака, и тут же послышался свист занесенной им сабли.

Захватчикам теперь не было пощады. Они даже сабель но успели выхватить из ножен. В мгновение ока шестеро турок упали, зарубленные казаками, пронесшимися дальше, как ветер. Они мчались за своим молодым атаманом Силантием Дроздом, который, наклонившись в седле, взмахнул саблей и перерубил волосяной аркан, сжимавший плечи Богдана.

7

Возле мажары, под ветвистой елью, неподвижно лежал молодой Хмельницкий. Однако когда его окатили холодной водой, он пришел в сознание. Голова, гудела, как пустая бочка, тело ныло от тупой, давящей боли. Спустя некоторое время он раскрыл глаза. Сквозь ветви ели увидел совсем незнакомое, улыбающееся, но суровое лицо с крупным носом с горбинкой и густыми черными усами. Он ужаснулся, решив, что это турок доглядывает на него.

— Ким вар сен?.. Нере… еде вар булунбиз?[62] — сбиваясь, спросил Богдан по-турецки.

Чернявый суровый парень захохотал, но глаза его были по-прежнему суровы.

— Живой, пани Мелашка! Наш бурсак по-турецки заговорил. Что, брат, голомозые и родной язык выдавили из тебя арканом?.. Ну, а ты молодец, козаче! Такого турка уложил, да еще и весь отряд помог нам уничтожить… Молодец, храбрый он, пани Мелашка!

Богдан от нового приступа боли закрыл глаза. Это, наверное, страшный бред. Его душили слезы. И, не в силах сдерживать себя, он зарыдал, как дитя.

— Богдась, дитятко мое!.. — услыхал он ласковый, такой родной голос Мелашки. — Тебе больно? Вот я… мы…

— Нет, да нет же… не больно, тетя Мелашка!.. Кто этот суровый рыцарь, назвавший меня братом?

И снова человек с турецким лицом показался из-за еловых ветвей, с той же приветливой улыбкой на устах и суровым взглядом из-под широких кустистых бровей.

— Максим я. Максим из Могилева. Перебейносом, собственно Кривоносом, прозывают меня из-за этой посудины. — И он потрогал себя за нос. — С детства был кузнецом, а это… с мельничного колеса прыгал в пруд, да и зацепился…

— За мельничное колесо? — преодолевая боль, улыбнулся Богдан.

— Ну да… Да ты еще, козаче, полежи. Самое лучшее оружие и твоего турецкого коня мои хлопцы держат для тебя. А пан Горленко сейчас привезет тебе и наш казацкий жупан. Сбросить надо вот эту иезуитскую свитку, — говорил Максим.

— Пан Горленко? Так это он из Чигирина приехал за мной? — спросил Богдан, порывисто поднимаясь.

Максим поддержал его, помог встать на ноги. Ободранное плечо юноши горело огнем, на нем лежала белая повязка. А все-таки поднялся на ноги!

С другой стороны Богдана поддерживал белобрысый с удивительно добрым лицом мужчина. Неужели это воин?..

— А я — Силантий, паря… Аркан твой рубил… — тихо, даже как-то робко произнес русский человек.

— Силантий Дрозд? Рязанец «мама Силантий»? — вдруг припомнил Богдан львовские рассказы кобзаря и Мартынка о походе Болотникова.

Все громко захохотали.

— Да, Богдась, тот самый Силантий! — воскликнул Мартынко откуда-то из-за еловых ветвей.

Богдан теперь уже стоял совсем твердо.

— Не сердись… Я тоже буду называть тебя, Кривонос, братом, а вас… отцом, Силантий… Такая встреча.

— Будем называться братьями, ведь одна мать в беде нас родила… А знаешь, тут и твои крестники уже более двух недель в моем отряде…

— Крестники? Кто такие? Ведь я не поп, хотя и одет в эту христовобратскую сутану.

И он стал осматриваться вокруг. Увидел мажары, Мелашку, вытиравшую слезы.

— Ганджа, пан студент. Иван Ганджа…

— Да Юркевич Базилий, проше пана…

Оба львовских смертника, по турецкому обычаю приложив руку к груди, поклонились Богдану. Мартынко тоже подошел к нему вплотную. От счастья и боли Богдан закрыл глаза. Кривонос и Силантий осторожно положили его на расстеленную под елью одежду.

— Крестники… — сквозь стон произнес Богдан. — Хотел бы я вот так всех людей сделать крестниками, освободив их от ярма неравенства и от кровопролития…

Часть шестая

«Паутина для мух»

1

Летний день — как полная чаша тепла.

На правом берегу Днестра от июньского солнцепека стали выгорать поля и луга. По прибрежным холмам, покрытым сухой колючей травой, проносились ветры-суховеи, поднимавшие в открытой степи столбы пыли. Лето было в разгаре.

На голый холм крутого берега выезжал отряд вооруженных всадников. Пустые колчаны за плечами, силуэты изогнутых луков. Грустные воины на изнуренных конях, словно траурная процессия, медленно двигались за своим вожаком Мухамедом Гиреем. Властный полководец, возглавлявший десять тысяч хорошо вооруженных всадников и в два раза большее пешее войско, с вьючными лошадьми, арбами для перевозки трофеев, известный своей смелостью и отвагой, опытный воин, происходящий из крымского ханского рода, Мухамед Гирей ехал впереди с опущенной на грудь головой, сдвинувшимся набок малахаем, с нагайкой в руке.

Наконец он остановился. Своего сивого красавца коня в темных яблоках в последние дни печальных неудач и позора, видимо, хозяин не особенно баловал. Конь стоял, прядая ушами, и кровавая пена стекала с его подвижных губ. Ему словно передавалось невыносимо тяжкое настроение хозяина-всадника.

Мухамед Гирей обернулся к Днестру и взглядом затравленного волка посмотрел на противоположный берег, принадлежавший казакам.

В Турции этот берег обычно называют польским. Но непокорный военачальник крымского хана, так же как, впрочем, и некоторые турки, считал, что Заднестровье — казацкая сторона. Мухамед Гирей на собственной шкуре убедился в этом, столкнувшись с казаками в нынешнем, таком исключительно неудачном для него походе.

Мухамед Гирей, истый мусульманин и убежденный сторонник воинственных традиций Османского государства, рвал и метал от злости: вместо того чтобы задобрить черствую душу султана Ахмета, войти в доверие дивана, он потерпел непоправимое поражение. У пего оставалась единственная надежда — ждать катастрофического упадка могущества Турции, который, несомненно, уже начинался, и добиваться независимости Крыма. Однако крымские татары уже привыкли к опеке над ними могущественной Турции и ее султанов, ставших властелинами всего мусульманского мира от Средней Азии до Египта! И потому Мухамед Гирей не только добивался власти над Крымским ханством, но и стремился закрепить свое положение в Анатолии, стать» полноправным турецким пашой!

Так размышлял ошеломленный неудачей строптивый претендент на ханский престол, нетерпеливо ожидая вестей с казацкой стороны. Позор, словно тугой аркан, душил его. Что теперь скажет султан Ахмет, пред «пресветлые очи» которого Мухамед Гирей должен был явиться после завершения этого похода, с тем чтобы снова просить для себя Крымское ханство? Ведь… «пресветлые очи» были против этого рискованного похода, даже и под предводительством такого «искателя приключений», как прощенный бунтарь Мухамед Гирей. Только настойчивость лукавой, влиятельной султанши сломила волю Высокого Порога. А сделав уступку в одном, султан не мог отказать любимой жене и в ее просьбе — отправить в поход также новую гвардию. Здесь имелись в виду несколько целей: и поддержание султанского престижа на Днепре, и боевая закалка гвардейцев, и надежная охрана красавца, наследника крымского хана, которому симпатизировала султанша.

И вот теперь на высоком берегу Днестра стоял сивый в яблоках конь, грыз железную уздечку, брызгая окровавленной слюной, а в седле неподвижно, точно тесанный из гранита, сидел Мухамед Гирей, в будущем правая рука султана на утихомиренном Крымском полуострове. Он смотрел на казацкую сторону реки, а представлял себе хмурое лицо недовольного султана с тяжелым бунчуком в руке, разочарованную его неудачей султаншу Мах-Пейкер — «Лицо месяца», злорадство хана Джаны-Бек Гирея.

Он даже вздрогнул от таких дум. Ему хотелось пришпорить коня, ринуться в степь и мчаться до самого Аккермана, спрятаться там от людей и забыть обо всем. Забыть султаншу, уверенную в его победе, забыть ее очаровательную улыбку, вселяющую надежду на получение ханства. Он глядел бы не нагляделся на Мах-Пейкер, если бы не другая, еще более очаровательная юная синопская красавица Фатих-хоне, младшая сестра Ахмет-бея. Неужели наследнику гордого, прославленного хана Менгли Гирея так и не придется жениться на мусульманке и он останется без благородного ханского наследника, лишь довольствуясь мимолетным счастьем случайной любви с невольницей молдаванкой?..

В решающий момент боя под Белой Церковью Мухамед Гирей получил от разведки Ахмет-бея сведения о том, что Сагайдачный успел перебросить большие силы запорожцев из-под Канева к Паволочи, с намерением окружить войска Мухамеда Гирея и… взять в плен их вожака, будущего крымского хана. Ахмет-бей через своего гонца передал Мухамеду Гирею, что он со своей гвардией попытается задержать казаков. Но — на каких-нибудь полдня, от силы — на день. Мухамед должен воспользоваться этим…