Русские старожилы Сибири: Социальные и символические аспекты самосознания - Николай Вахтин

Однако через несколько лет деятельность «Президиума» заглохла, и распределение функций на сельском сходе вернулось, видимо, к реальному распределению влияния в селе: так, одним из первых председателей общего собрания жителей села Марково (1926 год) был Борисов – один из наиболее богатых и уважаемых жителей села, державший торговлю с американской факторией, существовавшей до 1927 года. Сход решал очень конкретные, мелкие, но важные для жизни людей вопросы, например: «О выдаче продуктов к празднику вперед из общих запасов, Об уменьшении пайка на человека сахару; О мойке церкви; О конфетах (постановили: «Оставить на свадьбы и вечорки, повысить цену и выдавать по 5 ф[унтов]»; О распределении посуды (постановили: «а) 30 пар оставить для чукоч, а ост[альные] раздать не имеющим чашек б) Миски американские оставить и кастрюли чукчам; чайники тоже два оставить чукчам»; О священнике и церкви («единогласно постановили что священник и церковь нужны. Жалование положить свящ. 500 р., а псаломщику 250 р.») и т. п.

Эта идиллия длилась недолго: с появлением колхозов роль сельского схода быстро сошла на нет, и к середине 1930-х годов всем снова стали командовать «тамошние» – на этот раз в лице партийных комитетов. [103]

Старожильческие группы в 1930-е годы

Коротко скажем об экономической стороне жизни старожилов в советские времена. В этом отношении судьба старожильческих поселений в принципе не отличалась от любой другой деревни в Советском Союзе. Отдаленность от центров и кажущаяся изолированность не спасали старожилов от советских социальных экспериментов.

В 1930 году на Индигирке, Колыме и Анадыре, как и по всей стране, началась сплошная коллективизация. В первой половине 1930-х годов здесь появились колхозы с типичными названиями «Имени Сталина», «Комсомолец», «Пионер», «12 лет Октября» и т. п. В течение следующих двадцати лет (опять же, как и по всей стране) со всеми этими колхозами происходили разные превращения: они то меняли названия, то дробились, то сливались и т. д. и т. д. Единственным утешением для старожилов было то, что, по крайней мере, они продолжали заниматься тем же, чем занимались всегда, – охотой и рыбалкой.

Впрочем, коммунисты были бы неверны себе, если бы помимо демонстрации своего обычного набора – утопических идей, зверской жестокости и желания властвовать любой ценой – не отличились какой-нибудь экстравагантной «экономической» мерой. По сообщению А.Г. Чикачева (1990: 57—58), в 1938 году пришел приказ всем русскоустьинцам заняться оленеводством. Это распоряжение партии было адресовано людям, которые не знали, с какой стороны подойти к оленю. Отношения с оленем у них были самые простые: если видишь оленя, его надо убить. Тем дело и кончилось: домашнее стадо переправлялось через реку, его приняли за дикий табун и тут же перебили. [104]

Коллективизация на Чукотке [105] проходила отнюдь не мирным путем: прежде всего, как и на протяжении всей истории взаимоотношений с русскими, сопротивлялись чукчи и живущие рядом с ними коряки, отказывавшиеся отдавать оленей в колхоз. Наши информанты старшего поколения вспоминают о чукотских восстаниях 1941 и 1950 годов [106] , которые были жестоко подавлены силами местной милиции и войск; восставших «кулаков» отправили в лагерь. Впрочем, не все чукчи оказывали вооруженное сопротивление коллективизации: некоторые избрали более гибкую тактику. Один из наших информантов, родом из богатых оленеводов, вспоминает, что его отец и три старших брата держали четыре отдельных стада, всего до 30 тысяч голов. В колхоз всех оленей забрали очень поздно, только в 1957 году, по его словам, потому, что

…отец всегда с готовностью отдавал любое количество оленей по первому требованию властей, а те хозяева, которые не отдавали, – их всех «забрали в Анадырь» (т. е. арестовали. – Авт .) (м 32 МК).

Сегодняшние пожилые жители Маркова отлично помнят эти времена, помнят, кто кого «раскулачивал», помнят, кто из какой семьи – богатой или бедной – происходит.

Это поколение еще живет. Брагины были богатые. А моя мама у них батрачила. Они сейчас одного возраста, и нет этого… социального… [неравенства]. А вот в Ваегах на этой почве были войны, в 1920-е годы, когда была коллективизация – делиться не хотели (ж 18 МК).

Мы и теперь помним, кто из какого рода: до сих пор видно, кто из богатого рода, а кто нет. Вот был богатый ламутский род Уяганских, мы с ними дружили. Они держали батраков, кормили их, одевали – про них точно никто не скажет, что они эксплуататоры. Все, конечно, помнят, но уже сильно перемешались, хотя происхождение и сказывается [на отношениях между людьми]. В Ламутском был Семен Иванович Уяганский, у него всегда были самые хорошие санки, самые хорошие собаки, лодки, олени. А потом, уже при советской власти, у него же была самая крепкая бригада. Человек старой закалки, у него все крепко получалось. И старшие не давали забывать, кто есть кто. Тэрылькут была из богатых, мы просто из средних, и в детстве она на меня, когда сердилась, кричала: ты, мол, у меня в батрачках ходила, бедная была. Отсюда мы и помним (ж 54 МК).

Мнения о временах раскулачивания разные: кто-то вспоминает о своей героической роли в борьбе с кулачеством, кто-то жалеет:

В 1930-е годы всех кулаков забрали и увезли в Анадырь. Зря их раскулачили. У них оленей было много, и трудились они добросовестно с утра до вечера. У одного хозяина было оленей больше, чем потом в целом колхозе (ж 18 МК).

Колхозы просуществовали до 1960 года. На смену им пришли совхозы, которые благополучно дотянули до распада СССР в 1991 году.

Колхоз преобразовали в совхоз в 1960 году, до этого было 5 колхозов: в Чуванском, в Ламутском, в Ерополе, в Старом Ерополе, после войны было еще поселение Чукотское, отсюда около 60 км. Затем начали переселять, вначале Осёлкино и другие мелкие поселки, Брагинское, Банное, Ягодное. Это были сначала поселения, потом они превратились в рыбалки, а потом и вообще просто в пристанища. Сначала Старый Еропол закрыли, потом и новый, жителей переселили в Чуванское, Ламутское и в Марково (м 48 МК).

Мы не собираемся здесь вдаваться в детали колхозно-совхозной политики. Единственное, что следует разъяснить читателю, не слишком хорошо знакомому с темой, – это принципиальную разницу между колхозом и совхозом. Несколько упрощая ситуацию, можно сказать, что люди, числящиеся в колхозе, фактически были на положении рабов. Они не имели документов и не могли переехать в другое место – без документов их попросту не приняли бы на работу и не прописали по месту жительства. За свой труд в колхозе они не получали денежного вознаграждения, всю продукцию они обязаны были сдавать в колхоз, оплата производилась трудоднями, т. е. предметами первой необходимости (прежде всего продуктами), причем эта «первая необходимость» иногда сводилась к такому минимуму, который позволял разве что не сразу умереть. В такой ситуации люди, естественно, вынуждены были красть у колхоза то, что им якобы не принадлежало, т. е. продукцию своего же собственного труда. Люди постоянно балансировали между двумя опасностями – умереть с голоду или быть пойманными на воровстве и получить многолетний тюремный срок. В годы Второй мировой войны нормы сдачи продукции увеличились, а прожиточный минимум, получаемый колхозниками, пропорционально уменьшился чуть ли не до нуля.

Ой, трудно жилось нам, конечно. Все туда шло, конечно. С продуктами трудно было. Г: Себе ничего не разрешалось оставить? Инф: Все высчитывали – рыба, пушнина, все вот это. Все было мягкое золото для фронта, для фронта. Я-то помню, конечно. Г: Мягкое золото – это пушнина? Инф: Пушнина. Рыбу тоже всю сдавали. Все работали. Теперь так не работают, как раньше трудились. Мы-то работали (ж 33 РУ).

Если говорить о военном времени, то не будет преувеличением сказать, что страдания людей, живущих, казалось бы, за тысячи километров от фронта, не уступали страданиям людей в Европейской части России. Приведем фрагмент из одного интервью, который говорит сам за себя и демонстрирует все стороны колхозно-совхозной жизни. Хотя наша информантка, рассказывающая о своем детстве и молодости, происходит из верховских старожилов, судьба ее типична для того времени:

Меня в девять лет отец привез в Аллаиху в школу, а я была росту очень маленького, щуплая, учитель посмотрел на меня и сказал, чтобы меня на следующий год привозили. Хотя сам-то он был очень маленького роста. Отец меня привез на следующий год, и я с 1-го по 4-й класс училась в Аллаихе. Но провела там 5 лет: два года сидела в 1-м классе, но не из-за тупости, а потому, что совсем не знала якутского, а преподавали по-якутски. Когда я в Аллаихе училась, жила у С. и Ф. В Аллаихе был интернат, там очень хорошо кормили, было где жить. Но меня в интернат не взяли, потому что отца нашего раскулачили. Таких в интернат не брали. У С. и Ф. фамилия такая же, но они родственниками не были. У них десять детей было. Кроме меня, у них еще брат мой жил, тоже в школе учился, да еще несколько детей из Русского Устья, тоже никакие не родственники. Условия, как я сейчас вспомню, были ужасные. Нищета. Спали по два–три человека на койке (уруне), взрослые – отдельно. Изба без перегородок, т. е. как одна комната. Но чтобы какие-то заигрывания у мальчиков с девочками – и в помине не было. Никакой бани в Аллаихе не было, а в избе мыться было никак невозможно. Поэтому мы всю зиму и не мылись. Да и дома в Похвальном тоже никакой бани не было. Ну, зимой в Похвальном, может, когда, очень редко, мылись в тазу у печки, по очереди. А летом брали воду из речки и мылись в тазу в амбаре. Летом мы рыбачили на участке у С. и Ф. В Аллаихе жили впроголодь. Я хорошо помню, что на двоих детишек давали одну селедку, разрезанную вдоль.

А когда-то мы жили богато. Дед… был богатым. Когда он мою маму замуж выдавал, дал за ней 12 упряжек приданого. Я помню, у матери швейная машинка была, золотые ложки. Во время коллективизации в 1937 году отца раскулачили. Раскулачивали свои же бедняки, которые сами работать не хотели, только завидовали.