Внук Персея. Сын хромого Алкея - Генри Олди

– Все, – громыхнул Тритон, а может, Зевс.

И упала темнота.

– Думаешь, откроют?

– Никуда не денутся. Сейчас, отдохнем, и я постучу…

– А если не откроют?

– Тогда я сломаю засов, ворвусь в крепость – и, как мой дедушка, всех…

Он замолкает. Темно, хоть глаз выколи. Ни звезд, ни луны. Слабое мерцание пожаров за стеной. И дедово созвездие над головой – единственное сохранившееся. Амфитрион запрокидывает лицо к небу, спрашивает совета. Дед молчит. И Алкмена молчит. Она сидит у колесницы, в трех шагах от него. Вопросы вытекли из дочери ванакта, словно вода из треснувшей амфоры. И все равно – телом, кожей – Амфитрион чувствует, как дрожит девушка. Шутка вышла рискованной. «Ворвусь в крепость…» Говорить о сражениях и смертях – пытать Алкмену каленой медью. Только что они с Тритоном выволокли на тропу еще живого терета. Долго искали – во мраке наощупь. Со сломанной спиной, вялый – дохлая змея! – терет до сих пор дышал. «Кто? – спросил сын Алкея, бледнея и едва сдерживаясь. Хотелось вцепиться в умирающего и трясти, пока не ответит. – Кто велел?» Храп, похожий на конский, был ему ответом. Не сразу Амфитрион понял, что терет смеется. Мерзавцы живучи, и этот был не из последних.

– Твой… твой дядя!

Это последние слова терета.

Тритон ногой спихивает труп обратно. Стражников он спихивать не хочет. Оттаскивает к калитке, укладывает рядком. Тритон разумен не умом – сердцем. Чует, что убитые им заслуживают погребения, как исполнители чужих приказов, в отличие от того, кто приказ отдал. Ты не прав, дружище, вздыхает Амфитрион. Здесь все – исполнители. Омерзительный холод бродит меж лопатками. Когда терет сказал: «Твой дядя!» – Амфитриону померещилось, что во всем виноват покойник‑ванакт. Убитый возжелал отомстить убийце – явился терету, во сне или в храме, велел в суде добиваться казни, а если не удастся, похитить Алкмену, чтобы хоть этим досадить ненавистному племяннику. Холод отступает, едва Амфитрион вспоминает, что у него есть еще один дядя. Сфенел так рьяно защищал племянника в суде… И еще два дяди, с материнской стороны – юные Атрей с Фиестом. Алкмену везли в Мидею, их новую вотчину. Это если возница не соврал, бранясь с настырным Тритоном…

Амфитрион запрещает себе думать об этом. Позже. Или никогда.

– Ты откуда взялся? – спрашивает он Тритона.

Тритон пожимает плечами:

– Из Навплии. Второй день иду, да…

– Эвера доставил к отцу?

– Баба твой Эвер…

– Доставил или нет?!

Мнение Тритона насчет младшего Птерелаида – баба тот или герой – мало интересует Амфитриона.

– Ага… Где моя дубина?

– Дома, в кладовке.

– Это хорошо, – с удовлетворением кивает Тритон. – Пошли домой?

Решение приходит само, как судьба.

– Я пойду домой. Мне надо собраться в дорогу.

– Мы уходим, да?

– Я ухожу. Я – изгнанник. Так решил суд. Мне надо искать очищения. Ты же доставишь Алкмену и…

Лишь теперь он вспоминает про Анаксо. Все это время вдова ванакта – Амфитрион хочет назвать Анаксо сестрой, и не может – прождала немой тенью. Драка, убийства, катастрофа – ничто не тронуло женщину. Так ветер зря злобствует вокруг скалы. Закутанная в покрывало, со смутной улыбкой на лице, она жила в своем особом мире, где царствовал ее буйный, ее любимый муж Электрион, и возвращались с охоты восемь хохочущих сыновей, и дочь сидела за прялкой, а не под микенской стеной, в противоестественной ночи.

– Ты доставишь Алкмену с матерью в Тиринф, к моему отцу.

– Я буду ждать, – еле слышно говорит Алкмена. – Ты же вернешься?

Амфитриону хочется сказать: «Я вернусь!» Крикнуть это во всю глотку, чтобы прокатилось от запада к востоку. Год разлуки, десять, двадцать – много ли это значит, если обещано: «Я вернусь»? Волны седого Океана, бури тысячи морей – пустяк, если дана клятва, страшней клятвы черным Стиксом: «Я вернусь!» Он набирает полную грудь воздуха, и рождается вздох. Глухой, бессильный вздох, не способный колыхнуть и травинку.

– Не знаю, – отвечает он. – Скорее всего, нет.

Алкмена молчит. Он благодарен ей за молчание.

– Не поеду, – спорит Тритон. – С тобой, да.

– Поедешь.

– С тобой!

– Поедешь. И останешься в Тиринфе, – Амфитрион говорит дедовым голосом, так, что Тритон сопит и подчиняется. – Береги ее, ладно? Ты – мой щит. Прикрой в случае беды.

– Колесница, – ворчит Тритон. – Не умею…

– Поведешь лошадей за собой. Женщин пустишь на колесницу. Тиринф близко, вы доберетесь без помех. Осторожно, тропа узкая. Держитесь левее, и спуститесь к дороге.

– Дубина, – Тритон бьет кулаком в ладонь. – Жалко.

– Я возьму твою дубину с собой. И передам с кем‑нибудь в Тиринф.

– Ты – дубина. Жалко, да.

Когда смолк перестук копыт, Амфитрион подошел к калитке.

Ему открыли сразу.

Шаги эхом отдавались в пустом доме. Лампаду он зажег с десятой попытки. Блеклый огонек с робостью лизал мрак. Тени‑призраки восстали из праха, разбрелись по углам. Смешно: кругом пожары, а он с трудом добыл огонь…

Нет, правда: смешно.

Амфитрион оскалился. Эта гримаса приходилась улыбке дальней, очень дальней родней. Такую и на порог не пускают. Хорошо, никто не видел – небось, бежал бы, куда глаза глядят.

– Я жив. Алкмена жива. Тритон…

Отец присмотрит за Алкменой. Это сын – дурак, а отец – мудрец, а дед – так вообще герой, жаль, умер. Дождаться утра? К чему? Наступит ли оно, утро? В Микенах его ничто не держит. Связи с прошлой жизнью гнилыми нитками рвались в душе. «Изгнание, – осознал он, качнувшись деревом под ударами топора. – Кто я после приговора? Пыль на ветру.» О да, откликнулся мудрец‑насмешник из глуши веков – прошлых? будущих? Воистину, ты прав. И затянул нараспев, чуть гнусавя:

«Пусть бежит изгнанник и никогда не приближается к храмам. Да не говорит с ним ни один из людей, да не приемлет его никто; да не допустит его никто к участию в молитвах или жертвоприношениях; да не предложит ему никто очистительной воды!»[68]

Бронзовые ножницы Атропос – третьей, беспощадной мойры – коснулись сына хромого Алкея, отсекая дни и годы. Лица. Имена. Судьбы. Люди, составлявшие часть его существования, тонули во мгле. Былое подергивалось дымкой, выцветало. Это происходило давным‑давно. Это случилось с кем‑то другим. Пряха‑Клото – первая, неутомимая мойра – готовилась свить новую судьбу.

Привыкаем жить сегодня. Сейчас. Здесь.

Жить после смерти[69].

С ним уже случалось подобное. В детстве. Дед, великий Персей, воевал с Дионисом. Потом враги помирились… Или нет? Дед выстроил Дионису храм. Или не выстроил? Память отказывала. Отлично. Значит, он сумеет забыть еще раз.