Глаза погребённых - Мигель Астуриас

— Не узнаешь меня?.. — И, не дождавшись ответа, настойчиво переспросил: — Мален!.. Ты не узнаешь меня?..

Она тряхнула головой.

— Нет! Нет! Правда, нет!

— Ты не тревожься. Это не болезнь! Лицо деформировалось временно… это действие одного вида кактуса. Я жую его на ночь. Одет я под крестьянина-бедняка, и с таким лицом — может ли кто-нибудь узнать меня?

— Никто!.. — отчеканила Малена. — Я сама не уверена, ты ли это…

— Можно меня поздравить!

— А… а это не опасно?.. Страшно, если ты останешься таким!.. Страшно!.. — Поднеся руки к лицу, она закрыла глаза, застывшие, как кристаллы, перед этим ужасным видением. Затем, несколько успокоившись, спросила:

— Ты видел себя?

— Кайэтано обещал принести зеркало, но, должно быть, забыл.

— Подожди, у меня, кажется, в сумке есть, — она суетливо начала рыться, — возьми, оно, правда, небольшое, но разглядеть себя все-таки можно.

Приподняв зеркальце и сдунув с него розоватые ниточки разлохматившегося кантика, Хуан Пабло стал внимательно рассматривать свое лицо.

— Отлично!

— Отличный персонаж для «комнаты ужасов»! — оборвала его Малена.

— Тебе так кажется?.. По-моему, нет. Физиономия рабочего, преждевременно постаревшего на побережье. Из тех, кого на банановых плантациях довели до скотского состояния.

Продолжая разглядывать себя в зеркале и даже как будто любуясь искаженными чертами, он с удовлетворением сказал:

— Беспокоиться не о чем. Опухоль остается только на то время, пока я жую этот кактус, что дал мне Дуэнде. Кстати, это Пополука посоветовал мне прибегнуть к такому средству. Немалых трудов стоило достать кактус, да и прежде чем мне дали его, меня заставили пройти целую процедуру. Надо было, по индейскому обряду, встать на колени, просить прощения у земли за то, что я собираюсь сделать: изменить мои вид, изменить лицо, стать другим…

— За исключением голоса… — решилась заметить Малена.

— Постараюсь поменьше говорить и научусь гнусавить.

— Если хочешь, оставь у себя зеркальце…

— На время — пожалуй, но не в подарок, — прервал он. — Будут деньги, я тебе куплю…

— Как хочешь…

— Возьми-ка эту монетку в десять сентаво, не то — дурная примета…

— Но ты ведь его не разобьешь?

— Разбить?.. Если уж я выдержал то, что увидел в нем!

Оба они рассмеялись, и Хуан Пабло рассказал Малене обо всем, что произошло с ним после того, как во вторник ночью он покинул мастерскую Пополуки. В кромешной тьме, где компасом ему служил инстинкт, он разыскал вход в пещеру. Бродить совсем рядом с лагерем было крайне рискованно, но ничего иного не оставалось. Теперь главное было не сбиться с пути. А что делать, если он не найдет вход в пещеру?.. Вернуться к Пополуке?.. По-заячьи петлять и путать следы, пока его не схватят и не убьют?.. Он припомнил, где в прошлый раз оставил джип, и вошел в густой кустарник, заботливо охранявший покой летучих мышей. Остановился, прислушался, не идет ли кто за ним. Никого. Он услышал лишь собственное дыхание — тяжелое, прерывистое. Но стоило только ему войти в подземелье, как показалось, будто кто-то идет за ним. Ветер. Порывистый, сильный, он по-звериному подвывал у входа в пещеру. Впереди — мертвое молчание, мрак. Неизвестность пугала. Он решил остаться там, под золотистыми звездами. Он дождался рассвета и тогда спустился в подземелье. В ту самую пещеру, где сейчас он обнимает Мален, такую любимую, близкую, осязаемую, и рассказывает ей о днях и ночах, проведенных в катакомбах, где нет света — лишь бледные отблески, — а голос утекает ручейком по каменному безмолвию, рассыпаясь эхом, пока не замрет.

Малена отодвинулась, чтобы рассмотреть его. Невероятно. Посмотрела на него еще раз, и еще более невероятным, сверхъестественным показалось ей все это. Нет, это не пассажир с поезда. Не офицер в белой форме дорожника. Не рабочий, как описал его Пополука. Это странная личность… какое-то сказочное существо… обитатель подземных глубин…

Она зажмурила глаза и снова очутилась в его объятиях. Она попросила рассказать, что он стал делать, добравшись до пещеры.

— Спал… — ответил Хуан Пабло. — Страшно хотел спать, не смыкал глаз всю ночь — всю ту ночь, в Серропоме, когда меня выдворила из своего дома одна особа: «А сейчас я хочу, чтобы ты ушел…»

Малена мягко закрыла ему рот рукой, которую он стал целовать, как только в пещеру начал просачиваться свет. А потом боязливо отстранилась от его чудовищных толстых, пышущих жаром губ и упрекнула за то, что он сейчас, когда у них так мало времени, вспоминает о всяких пустяках.

— Совсем не пустяки… — проговорил Хуан Пабло. — Совсем не пустяки. Не выдвори ты меня из своего дома, я бы погиб!

— Ты, конечно, прав. Но не говори, что я выдворила тебя, я просила тебя уйти…

— Это звучит деликатнее, хотя по существу одно и то же…

— Какой ты нехороший!

— Скажи уж лучше — чудовище!

— Почему чудовище? Ты же сказал, что это обычное лицо рабочего с побережья.

— Верно. А я и буду теперь рабочим на банановых плантациях. Начну с самых низов, совсем как эти бедняги, которых съедает малярия.

— Но вернемся в пещеру…

— А мы и так в пещере…

— Насмешник!.. — отозвалась Малена, ударив его по руке с притворным возмущением. — Ты же понимаешь, я хочу знать, как ты жил в пещере все это время — ведь прошел уже почти месяц, и как ты встретился с Кайэтано Дуэнде.

Отсвет зари белой дымкой рассеивался в подземной темноте. Хуан Пабло поднял Малену у подножия Арки каменных кактусов. Хотя Кайэтано Дуэнде и охранял вход, было неблагоразумно оставаться здесь, лучше уйти подальше в боковую галерею, служившую ему убежищем. В этот час из входа уже сеялся свет мельчайшей пылью сквозь тысячелетние глыбы лавы. Хуану Пабло не пришлось описывать, как он здесь жил: она сама могла все увидеть. Отсюда, из галереи, он, не сходя с места, мог наблюдать на сто с лишним метров вверх за входом со стороны кустарников, откуда действительно его могли бы выследить и подкараулить враги. А Путь Водяной змеи известен очень немногим. Поэтому он избрал этот закоулок вначале как временное жилье под землей. Проверил запасы продуктов: оказалось более полусотни маисовых тортилий — точнее, шестьдесят четыре, — дюжина маисовых сухих пирогов с сыром, пачка соли, четвертушка паточного сахара, несколько ломтей копченого мяса, да еще текомате — сосуд из кокосового ореха с водой. Оказалось, что нет спичек, свечей, окоте и сигарет, он забыл у Пополуки свою домотканую сетку-матате, в которой у него были даже сигары. Но мучительно переживал он не столько отсутствие табака, хотя табак беглецу нужнее, чем любой обед, — сколько нехватку свечей, спичек и окоте. Как же идти дальше по этим глубоким подземным переходам без огня: тьма — хоть глаз выколи. Его охватила тревога: теперь из-за своей небрежности он не сможет попасть в дальние галереи, где безопаснее. Он сложил в угол принесенные вещи и продукты — здесь уже будет не временная резиденция, как он предполагал раньше, а обиталище заживо погребенного. Однако более тяжкий удар ждал его впереди. Как-то поднял он текомате и тут же опустил. Воды в текомате хватит очень ненадолго, а продукты — копченое или соленое мясо, тортильи или маисовая масса — не шли всухомятку; хорошо, если удастся найти подземный родник или реку. Он поднял маленький камешек и положил его на видное место: так не собьешься со счета дням. Этот темный осколок гравия в его новом календаре соответствовал среде; в понедельник он покинул лагерь, был у Малены, а остаток ночи провел в Серропоме, во вторник был у Пополуки и провел там весь день, ночью ушел в пещеры и уже в подземелье встретил невидимый рассвет среды… Какое это было число? Никак не вспомнить!

Каждый день, отмеченный первыми десятью камешками, был с чем-то связан: он стал соблюдать строжайший рацион копченого мяса и тортилий, начал тренировки — учился долго сохранять неподвижность, много спал, постепенно изучал соседние галереи в лаве и каменные туннели, медленно продвигаясь по переходам, где под ногами поскрипывал песок, осторожно ощупывая стены в поисках воды, напряженно прислушиваясь, не раздастся ли журчанье ручья, стук капель родника. Он потерял слух в этом безмолвии — высохшем, темном, как его губы; и снова и снова он прижимался ухом к холодному камню — вдруг донесется эхо где-то упавшей капельки; прислушивался к отзвукам своих шагов и торопливо возвращался, боясь потерять ориентировку; все скупее расходовал воду по мере того, как убывал в текомате ее запас, — он словно вырывал сам у себя сосуд, чтобы не осушить его одним глотком. Он решил выдерживать норму: вначале — пять глотков в день, потом — три, потом — два, а потом… потом его дыхание отразилось от пустого дна… Ах, тот день… ночь… знать бы, что его ждет!.. Он не разбил текомате, вовремя спохватился — а вдруг все же найдет воду, в чем тогда ее держать? Но лучше спрятать текомате, убрать с глаз долой! Спрятать. Этого достаточно. Выиграть дни. Поменьше есть. Стараться сохранять неподвижность… Да… но зачем выигрывать дни, если с каждым днем ему становится все хуже?.. И чего достигнешь голодом? Жажда подстерегала не только в каждом волокне вяленого мяса, пропитанного соком дикого апельсина с солью; невыносимую жажду вызывали не только тортильи и пироги с сыром. Мучило другое, еще более страстное желание. Оно еще в детстве терзало его, когда он закрывал глаза, оно таилось под языком у маленького Хуана Пабло — как мираж, перед ним возникали кристаллики льда в воде, в молочно-белом, золотистом, темно-вишневом сиропе; а то ему мерещился ice-cream[59], который еще юношей в Панаме он пожирал с какой-то чувственной страстью; а то ощущал вкус прохладного сока гуанабы, скользящего в гортань ароматными зелеными капельками, или кисловато-сладкой влаги ананаса, или освежающего тисте — напитка из маисовой муки, сахара и ачиоте, оставлявшего под носом багряные усы…