Нежность к ревущему зверю - А Бахвалов

- Костя, как двигатели? Визуально? - спросил Лютров.

- В порядке.

- Левее, командир. Левее и с набором, если можно. Там вроде светлее...- сказал Саетгиреев.

Не успел штурман договорить, как за бортом точно вздыбился огненный вал. Самолет дрогнул, будто ткнулся во что-то, и снова провалился на километр ближе к земле.

- Совсем светло, - пробурчал Костя Карауш. - И тут же добавил: Остановились оба правых движка!

Но Лютров уже запускал их. Его теперь ничто не могло отвлечь от дела. Голова обрела привычную ясность, бодрую трезвость, руки - хваткость. Ни один прибор не ускользал от внимания, он чувствовал каждое движение самолета, каждое покачивание крыльев, на лету подхватывал команды, обстоятельно докладывал о каждой выполненной операции и был доволен собой, Боровским, Саетгиреевым, Тасмановым, Костей, самолетом и, кажется, даже грозой.

Запустив двигатели, он взглянул на Боровского и поразился чему-то необычному в нем. И никак не мог понять, что он такое увидел в Боровском, чего раньше не знал...

Дело было в том, что Боровский оставался неизменным. И вот это отсутствие на лице "корифея" примет происходящего Лютров и посчитал за открытие. С ним ничего не происходило. Рядом сидел человек, воспринимающий как вполне возможное все эти неистовые, холодящие душу падения, глохнущие двигатели, всполохи в трех метрах от фюзеляжа, огонь на стеклах... Боровский с первой минуты прохода грозовой облачности работал, а не выматывался, как Лютров. Работал, чтобы уберечь машину от перегрузок, заваливал самолет, скользил в ад грозы, и делал это, не думая о том, как это называется, делал точно, потому что был на своем месте, у него была высота и самолет, а в остальном он был, умел быть самим собой на любом расстоянии от смерти. Пробивая огненный хаос, он обязал себя забыть, что есть что-то еще, кроме той работы, которую нужно сделать немедленно, и он делал ее как надо, наваливаясь на всю эту божью канитель разом: и бычьими мышцами, и опытом, и все сметающей страстью старого летчика, отрицающего самое возможность поражения. Он мог проиграть где угодно, но не здесь.

И Лютров понял, что впервые по-настоящему разглядел Боровского, и вовсе не потому, что тот "открылся", а потому, что обстоятельства, как это не раз бывало, преобразили самого Лютрова, его способность видеть. А Боровский знал себя таким. Такого себя защищал, утверждал, уверенный в своей силе, и раздражался, делал глупости, когда этого не хотели или не могли понять другие.

И мысль эта разом вымела из головы Лютрова все предвзятое, наносное, что скопилось там рядом с именем сидевшего слева человека.

- Костя, как ты там? - весело спросил Лютров.

- Как дети капитана Гранта, связанный.

- Жалуйся на Одессу, она так принимает.

Между тем Лютров отметил, что указатели скорости показывали ноль. Стрелки даже не вздрагивали. Видимо, грозовые ливни захлестнули трубку приемника воздушного давления, а при подъеме на высоту вода смерзлась. Он включил обогрев, и через несколько секунд стрелки ожили.

Все реже проваливаясь, "С-44" шел с левым разворотом, оставляя справа внизу испещренные молниями облака. Росла высота - 8000... 8200... 8400... На девяти тысячах Боровский выровнял самолет, и он уже совсем без толчков потянул строго по линии горизонта. Вначале не верилось, что все позади, но проходила минута, другая, а устойчивый полет ничем не нарушался.

- Впереди чистое небо, - сказал Саетгиреев.

Ровный гул двигателей казался музыкой.

- Возьмите штурвал, - сказал Боровский Лютрову и полез за сигаретами.

Несколько раз затянувшись, он улыбнулся, потер ровной ладонью кончик носа:

- Чуть не сыграли... напоследок, а?.. Веселый разговор!

Он снова потер кончик носа ладонью, потом рывком отодвинул кресло, вытянул ноги и свесил руки за подлокотники.

- Сколько до посадки, штурман? - спросил Лютров.

- Да около четырех часов. Мы тут хороший крюк сделали.

- Командир, - вклинился Карауш, - земля спрашивает, почему прервали связь?.. Хохмачи.

- Передай, проходили грозовой фронт.

- Вас понял... Предлагают запасной аэродром. Нам бы их заботы.

- Передай, нет необходимости. Идем на свой. Уточни у штурмана и сообщи время прибытия. Запроси погоду в районе посадки.

Боровский прикоснулся рукой к плечу Лютрова и показал погасшую сигарету, давая понять, что у него кончились спички. Разволновавшись вдруг, Лютров с такой поспешностью принялся шарить по карманам, что обронил коробок, вынудив Боровского наклониться.

- Ой, черт!.. Извините, Игорь Николаевич, - проговорил Лютров, впервые назвав командира по имени-отчеству.

Боровский весело сощурил глаза - ничего, мол, невелика помеха.

"С-44" шел навстречу занимающейся заре. Снижаясь, самолет все громче оповещал землю о своем прибытии, требовательно прижимался к ней, неся с собой громовой гул двигателей, шипенье и свист полета.

Но, едва коснувшись земли, он укрощенно стих, вполсилы изрыгая жар позади себя. Под ним была незыблемая опора, и его крылья могли отдохнуть...

Подкатив к стоянке, "С-44" замер в двадцати шагах от казавшейся совсем маленькой с высоты кабин фигуры Старика. Позади него чернела толпа людей. Двигатели наконец смолкли, турбины остановились. Спустившись на неправдоподобную своей неколебимостью землю, Лютров поглядел на небо. Над уходящей к востоку полосой летного поля распалялся, становился все огромнее и светлее огненно-туманный купол неба, в котором они прожили двое суток.

Со свалявшимися, пропотевшими шевелюрами, небритые, с расстегнутыми застежками-"молниями" на кожаных куртках, все пятеро, неловко передвигая ногами, двинулись в сторону ожидавшего их Старика.

Никто из них не позволял себе выйти вперед. Каждый нес в себе усталость шагающего рядом. Каждый отдавал себя и все свое всем и готов был защищать всех. Так роднит только хорошо сделанная работа, где за усилиями каждого судьба всех. Так роднит общая опасность, разметая химеры тщеславия, отчужденности, непонимания, неумения ценить лучшее в себе самом и друг в друге. Такова счастливая зависимость людей.

Все дурное в них осыпалось и отошло в небытие. Их ничто не отличало друг от друга. Не было изуродованного рябинами лица Боровского, ничего не значила красота аспидных глаз Саетгиреева, ничего не значили кривые ноги коротышки Тасманова, модная грациозность Кости Карауша и возвышающиеся над всеми тяжелеющие плечи Лготрова.

Согласные шаги по бетону отдавались в каждом, как эхо ударов их сердец, одного большого сердца. Над взлетной полосой всходило солнце.

Лето не заладилось. Холод, дожди, туманы... Непогода сбивала ритм работы, полеты то и дело откладывались, летный состав днями просиживал в комнате отдыха, безнадежно поглядывая на небо, на стоянку самолетов, укрытых набухшими от дождей потемневшими чехлами.