Мне повезло вернуться - Артем Шейнин

Но она рядом. И даже в бригаде нет-нет да и напоминает о себе. Завыванием улетающих куда-то за Гардез «Градов» артдивизиона, вспышки которых где-то там, далеко, оставляют только догадываться, уцелело ли там хоть что-то живое… «Духовскими» «эрэсами» и минами, прилетающими порой со стороны Гардеза и окрестностей, от которых предполагается бежать в укрытие за палаткой, но никто даже не думает этого делать… И пустующими кроватями в палатках первой роты, заправленными «по-белому», с лежащими на них беретами. В этих беретах уже некому ехать на дембель. На этих койках некому спать. Эти парни не вернулись с Нарая.

Для нас эта трагедия — уже прошлое. Бой с мифическими «духами» на Нарае подвел под ней черту. Голова здесь работает по-другому, по-другому чувствует душа. Обрастает она коркой, панцирем защитным. Не пропускает в себя боль и скорбь. Да нет, пропускает — только реагирует на них не так. Как при анестезии реагирует — боль ощущаешь, но как-то приглушенно.

Не знаю, как этому учатся, но учатся все. Каждый по-своему. Каждый в свое время. И не сразу понимая, что это не бездушие, а попытка спасти душу…

Теперь, пробыв здесь полтора года, я совсем по-другому оцениваю поступок начпо (начальника политотдела бригады) год назад. Тогда, в январе 85-го, после Алихейля, заправленная «по-белому» койка с беретом была в нашей палатке. Койка Гены Гришина…

…Я один в палатке. Рота на занятиях, но меня освободили. Еще на операции намятая портянками нога начала гнить, и теперь я «калич» — на одной ноге у меня вместо сапога тапок. Припахать работать на улице наряд меня не может (точнее, опасается). Все, что можно было сделать для наведения чистоты в палатке, я сделал. Точнее, почти все — оставил немного «нюансов», чтобы достоверно изображать «шуршание», если кто войдет.

Вот как раз кто-то зашел в тамбур… Дверь распахивается. Ничего себе «кто-то» — это ж начпо. Целый полковник! В бригаде их всего два. Зампотыла я как-то видел уже вблизи, а этого — впервые. Хотя наслышан ого-го!

Слово «начпо» каждый солдат, прослуживший больше года, произносит с ненавистью и страхом. Офицеры — с угрозой и намеком на возможные большие неприятности.

После прибытия в бригаду я долго не понимал причину такого отношения. Потом понял. Считалось, оказывается, что начпо бескомпромиссный и неутомимый борец с неуставными отношениями и что пойманных на этом деле карает нещадно, невзирая на лица и заслуги. Как «залетевших» солдат, так и «допустивших» офицеров. Уж как он там боролся, кого и как ловил и карал, не знаю. На нашей жизни его борьба никак не отражалась. Хотя общий священный ужас перед начпо передался со временем и нам, «шнурам», — встретиться с ним тоже совсем не хотелось. Пойди потом докажи, что ты ничего ему не «настучал» и что тех, к кому он почему-либо докопался, «закозлил» не ты…

В общем, от визита этого ничего хорошего я не жду.

Начпо внимательно оглядывает меня.

— Почему в тапке?

— Натер ногу, тащполковник!

— Сколько ты здесь, солдат?

А то, блин, ты не видишь, сколько я здесь… По рукам моим, по х/б, по волосам. Да и по выражению лица, наверное.

— Полгода, тащполковник.

— Точно натер ногу?

Смотрит так внимательно. Намекает, что, мол, может, обидел кто? Ага, «дедушка» мне пятки чесал перед отбоем и увлекся — вот в тапке теперь ковыляю…

— Так точно, на операции. Портянками, тащполковник.

— Что, вас портянки не учили наматывать? А что же старшина, замкомвзвода?

Я предвижу, чем чревата его забота в случае привлечения к ответу старшины и особенно замкомвзвода. «Резко» действую на опережение.

— Да я из Москвы, тащполковник. Никогда портянок не видел раньше. Нам всем хорошо объясняли, ребята научились. А я не успел. А тут операция.

— А-а, москвич…

Уж не знаю, что он там в это время подумал, но от меня отстал. Глазами по палатке шарит — к чему бы докопаться. Но я-то знаю, не к чему…

— А что там за кровать с беретом?

— Это рядового Гришина, товарищ полковник. Погиб на Алихейле.

— Так уже сколько времени-то прошло… Убрать!

Я слегка остолбенел от такого приказа. А он — от того, что я стою и не выполняю.

— Солдат, я сказал, заправить койку, как положено, берет убрать!

Понуро плетусь к койкам первого взвода. Первый взвод, за исключением Пахома и Мордвина, весь одного с Гришиным призыва. Многие знали его еще с Ферганы. Представляю себе, как отреагируют парни, вернувшись в палатку, на мою «инициативу»…

Заправляю койку «по-черному», кладу берет на тумбочку. Начпо уходит с сознанием выполненного долга.

«Вот козел! — думаю. — Парень погиб, а ему по фигу. Его только порядок волнует…»

И мне сейчас плевать, что я огребу по возвращении роты. Мне обидно за то, что начпо так наплевательски относится к памяти погибшего солдата.

Да нет, прав, прав был тогда полковник К-нко. И жестокая эта правда в том, что если не нарастишь на душе защитную корку — заболеть может душа. Если каждую смерть переживать как реальную… Каждую потерю как невосполнимую… Если не стараться забыть, а стараться помнить…

Но кто думает, что проще так, с коркой, — ошибается. Не вечная она. Потому и не лечит время. Потому спустя двадцать лет порой хочется выть, как тогда не хотелось. Прорывается наружу все спрятанное, той коркой закрытое. И ужасаешься теперь, сорокалетний, тому, что тебя же, двадцатилетнего, не «пробило» тогда. И вот то, что казалось тогда неизбежным, кажется теперь невозможным. Потому и вспоминаем, вспоминаем, вспоминаем…

В январе 85-го мне казалось, что полковник К-нко просто бездушная скотина. Что как же можно так, походя, зачеркнуть память о человеке? Что как же можно гибель человека превратить в обыденность? А в новогоднюю ночь 86-го я уже как вполне «житейские» выслушал рассказы ребят из третьего взвода, вернувшегося с операции куда-то в район Кунара…

В бригаду они попали уже часов в 6 вечера 31-го. Успели наскоро помыться, привести себя в порядок — и в ленкомнату, «отмечать». Вот там, после боя курантов, после праздничного плова и Si-Si, когда вышли мы на улицу кто покурить, а кто «курнуть», и рассказал Белый нам с Пахомом, как спешила «домой» бригадная колонна, как были подрывы, как они забрасывали обгоревшие тела в кузова «Уралов» и как гулко звучали в морозном воздухе удары мертвых, замерзших тел о металлический пол…

Они успели на Новый год, они помылись и сели за стол; они рассказывали это нам, как будто это не с ними было несколько часов назад. А мы слушали, как будто это все не из нашей жизни, как будто это не каждый из нас мог оказаться этим заледеневшим обгорелым трупом…