Дневник наркомана - Алистер Кроули

Я чувствую, что завизжу, если продержусь так еще на мгновение; под этим воплем я не подразумеваю обычный вопль… Я имею в виду, что должна вопить, вопить и вопить и никогда не останавливаться.

Так воет ветер. Лето умерло внезапно — без предупреждения, и мир вопит в агонии. Это лишь эхо стенаний по моей одинокой потерянной душе. Сейчас ангелы никогда уже ко мне не придут. Лишилась ли я своего положения? Я ни на что не обращаю внимания, кроме этой раздирающей на части, колющей, грызущей боли, этого беспокойного, неестественного дрожания тела, и этого злобного копания безумного хирурга в открытой ране моей души.

Мне так нестерпимо, нестерпимо холодно. И еще я не могу вынести вида этой комнаты. Питер лежит беспомощно на диване. Он неотступно следит за мной. Словно боится, что его могут застигнуть врасплох. Это похоже на те времена, когда у нас был порошок. Хотя мы знали, что принимаем его, и предлагали его друг другу открыто, всегда когда мы принимали его в одиночку, мы боялись, чтобы другой не узнал.

Я думаю, у него есть что-то, и он хочет спрятать это подальше, и пытается выпроводить меня из комнаты, так чтобы я не узнала, куда он это положит.

Ну а мне наплевать. Мне неинтересны его частные дела. Я выйду и дам ему шанс. Я спрячу эту книгу в магической комнате, если у меня хватит сил добраться туда. Старик может быть в состоянии дать мне какой-то эликсир. Я не возражаю, если он убьет мое тело; если бы мой дух был свободен, я смогла бы выполнить мое предназначение…

Как только я захлопнула книгу, я услыхала ответный хлопок. Это должно быть дверь, и старик вошел в нее. У него дивный свет в глазах, и он окрашивает в цвета радуги весь мир. Я понимаю, что мое испытание закончено. Он стоит, улыбаясь, и указывает вниз. Я думаю, что он хочет, чтобы я вернулась в бильярдную комнату. Наверное, там кто-то ждет меня; кто-то, кто заберет меня прочь исполнить мое предназначение. Я понимаю сейчас, что я приняла за хлопок, или за закрывающуюся дверь. На самом деле обе эти вещи случились в мистическом смысле; и теперь я осознаю, кто этот старик на самом деле, и что он — отец Мессии…

ГЛАВА VII. ПОСЛЕДНЕЕ ПОГРУЖЕНИЕ

Воскресенье

Церковные колокола подсказали мне, какой сегодня день. Я прошла через другое ужасное испытание. Не знаю, сколько времени пролетело с тех пор, как я спустилась из северной башни. Этот шум оказался на самом деле выстрелом. Я нашла Питера лежащим на полу с пистолетом у бока, и кровь струилась из раны в его груди.

Я немедленно поняла, что мне придется делать. Послать за доктором было невозможно. Скандал с самоубийством мог сделать жизнь здесь невыносимой после того, как выяснят, что это произошло из-за порошка. Бремя должно было лечь на мои плечи. Я обязана выходить моего мальчика и вернуть его к жизни.

Помню, что была слишком слаба, чтобы спуститься из северной башни. Я поднялась на балюстраду и закашлялась от удушья, и соскальзывала вниз, сидя, со ступеньки на ступеньку. И еще я была почти слепая. Мои глаза, казалось, ни на чем неспособны сфокусироваться.

Но в то самое мгновение, когда я увидела, что произошло, моя сила вернулась ко мне, по крайней мере не физическая, а сила природы. Она струилась сквозь меня, как ветер дует через тонкую изодранную занавеску.

Патроны были очень старыми, и порох судя по всему потерял свою силу; пуля отскочила от его грудной кости и скользнула вдоль ребер. На самом деле рана была пустяковая; но он был так слаб, что мог умереть от потери крови. Я достала немного воды, промыла раны, и забинтовала их так хорошо, как только смогла. Когда пришел официант, я послала его за необходимыми лекарствами к аптекарю, и за диетической едой. Впервые я радовалась тому, что была война. Мой опыт работы в Красном Кресте устранил все проблемы.

У него был небольшой жар, соответственно его сильной слабости, и периодически возникал бред. Одержимость этой поэмой все еще захватывала его. Пока я перевязывала раны, он прошептал слабо и полусонно:

Это Она, она, что отыскала меняВ морфяной медовый месяц;Шелком и сталью меня сковала,Погрузив с головой в ядовитое молоко,Ее руки даже сейчас сжимают меня,Удушая до потери сознания.

— Да, — сказала я, — но я твоя жена, которая любит тебя и собирается ухаживать за тобой во время этой беды, и мы будем жить счастливо после этого во веки веков.

Он улыбнулся слабой и прелестной улыбкой, и задремал…

Среда

Теперь я считаю дни. Наступило бабье лето. Природа изумительна. Я выхожу на небольшие прогулки, когда Питер спит.

Пятница

Трудностей не было никаких, в противном случае мне бы пришлось вызвать доктора не считаясь с риском. Меня беспокоит только, что по мере того, как рана заживает, галлюцинации с манией преследования начинают возвращаться. Я сейчас понимаю, насколько я сама была одержима бредом величия, и как мое желание стать матерью определило его форму.

Но было ли заблуждением то, что я постоянно думала о Бэзиле? Я, казалось, слышала его голос, говорящий, что я исцелена с того самого момента, как забыла о себе, обратившись к моей любови к Питеру; в труд по возвращению его к жизни.

И сейчас, когда я перестала смотреть и чувствовать для себя, я стала способна видеть и чувствовать его с абсолютной ясностью. Теперь нет ни малейшей возможности ошибки.

Все это время он был в состоянии смутно осознавать, что скатывается по темному склону в сумасшествие. Он смешивал свое падение с мыслями обо мне. Он начал идентифицировать меня с фантомом убийственного безумия, который, по его признанию, должен уничтожить его. Призрак беды постоянно вставал перед его лицом; и он начинал повторять жалобно озадаченным голосом, сосредоточив на мне свой взгляд:

Знаешь теперь отчего ее глазаТак страшно сверкают, разглядываяУжасы и мерзостиРаскрывающиеся, точно грязные цветы?Смех, схоронивший покой,Агония за решеткой печали,Смерть, лишенная мира,Не само безумие ли она?

Снова и снова он повторял это, и вновь я говорила ему ответ. Я, разумеется, была воплощением соблазнительницы, ангела разрушения. Но это было кошмаром. Я проснулась, и он должен проснуться.

Но он видел не столько меня, сколько свой идеал, как-то связанный со мной, запекшийся словно кровь в форме моего тела. Мои слова не имели значения — его навязчивая идея становилась все сильнее по мере того, как возвращалась его физическая сила.

Она поджидает меня, лениво поглядывая,Пока луна убивает луну;Луна ее триумфа близится;Скоро она пожрет меня целиком.

Ритм этой поэмы все еще в моей собственной крови; но казалось, что он перестал на меня действовать. Я забыла острую личную обиду из-за предыдущей части. Я даже не могла больше вспомнить отдельные строчки. Я была полностью захвачена последними двумя строфами, где тема столь неожиданно менялась.

Я начала осознавать, что именно моя гувернантка имела обыкновение называть Weltshmertz; вселенская печаль, там где "Творение стенает и мучается до сих пор".

Я поняла желание Бэзила — мы должны были предпринять этот ужасающий эксперимент, который довел нас до такой крайности. Мое безумие стало следствием эгоистического тщеславия. Я не была избрана для уникального предназначения. Реализация моего собственного страдания привела меня к заключению, что все остальные находятся в той же лодке. Я смогла даже узреть фальшивую ноту презрения поэта к тем, кто не ощутил величественности своего собственного ужаса.

И вы, вы — чистоплюи пуритане и прочие,Кто не познал изнуряющей тяги к морфину,Вопите от презрения, если я назову вас братьями,Кривите губу, глядя на ярость маньяка,Глупцы, семь раз обманутые,Вам она не знакома? Ладно!Ей и улыбнуться не надо, чтобыРазорить вас ко всем чертям!

Гордыня Сатаны, в глубине проклятия, сокрушилась, когда он осознал, что остальные находятся в том же бедственном положении — и не претерпев таких извращенных страданий для достижения подобного состояния. Он постигает истину, лишь когда полностью развоплощается в последней строфе.

Морфий всего лишь искраОт того векового огня.Она же единое солнце —Прообраз всех желаний!Все, чем бы вы были, вы есть —И в этом венец страстного стремления.Вы рабы звезды Полынь.Разум, если осмыслить — безумиеЧувство, на поверку — боль.Каким блаженством было бы в сем усомниться!Жизнь — физическая мука, болезнь ума;И смерть — из нее не выход!

Я вижу, что все чувства, хотя это может показаться до какой-то степени случайностью, основаны на боли, потому что она подразумевает двойственность и несовершенство; и природа мысли какого угодно рода должна в конечном счете быть безумием, потому что она выражает отношения между вещами, и никогда вещи в самих себе.