Северный Удел - Андрей Кокоулин

Я начал с самой высокой и, сложив три первых по нисходящей значка, получил слово на древнем языке. Ме. Я. Следующие пять значков дали слово «ишма». Еще четыре — «тэин». И последние три опять «ме».

Ме ишма тэин ме.

Я улыбнулся. Послание означало: «Я жив. Не ищи меня».

И какой бы я ни был голем, но глаза мои иногда сами рождают слезы. Их немного, одна, две, но они есть.

«Я жив. Не ищи меня».

По крошке, по стеклу, перепрыгнув через стол, мимо люстры я вышел на крыльцо. Вечерний воздух показался удивительно сладким, хоть вдохни его и не выдыхай.

Тимаков курил, сидя на каменной ступеньке, вид у него был нахохленный.

— Ну как, подумали? — спросил он, не оборачиваясь.

Я сел рядом.

— Он жив, Георгий.

Тимаков блеснул скошенным глазом. Борода, видимо, отклеилась, и голый подбородок его выглядел непривычно.

— А я свое мочало — того…

Он махнул рукой в сторону кустов.

— Я вижу, — улыбнулся я.

— И что дальше?

— Спать. А завтра утром я попробую повести нить. Потом поеду за Бешеный ручей. Попутно убью двух-трех разбойников…

Плечо Тимакова легко толкнулось в мое.

— А че, конпания-то господину нужна, ась? Если покумекать-то?

— Не откажусь, — сказал я.

Тимаков кивнул. Дымок от сигаретки выписал витиеватый вензель.

Значит, подумал я, пустокровники видят только жилки, рисунок крови. И когда отец истратил, защищаясь, всю свою силу, как я в лесу, нападавший его попросту потерял.

Да и мы…

Я вздрогнул, представив, каково отцу сейчас. Слепота и бессилие на полгода. Сознательно выбранные слепота и бессилие. И бегство подальше от семьи.

Есть ли кому о нем позаботиться?

Глава 15

Засыпал я долго.

В дреме моей отец опрокидывал столы и книги на фигуру в серой шинели, и они разлетались, ударяясь о стены и разламываясь в щепки.

Затем шипела виверна, а фигура ломала ей крыло.

Разбудил меня шум за дверью, незнакомый голос пьяно выкрикивал: «Я заблудился, господа! Заблудился!», звенел опрокинутый на пол поднос, бумкали сапоги, хохотала женщина, что-то валилось, трещала ткань, затем все стихло.

Я повернулся на бок, за цепочку стянул со столика часы, отщелкнул крышку. Видно было едва-едва. Без пятнадцати три, кажется.

Гости, значит, съехались под защиту.

И пьют, и топочут, и — пожалуйста — плутают по дому.

Странно, что я не встречал в семейных семисотлетних хрониках упоминания об этой нашей миссии. Когда мы спасали семьи? Где? На какой страже стояли?

И почему Огюм Терст об этом знает, а я нет?

А остальные? Пан-Симоны, Готтарды, Штольцы и другие, помельче? Знают? Чувствуют? Или это древняя фамильная память?

Отец мне об этом не говорил. То есть, о древности, об избранности фамилии — да. О том, что мы — одна из семи главных ветвей империи, тоже. Но о защитниках…

Я сел на кровати.

Тень от оконного переплета застыла на шторах. Чайки на стене чуть светлыми пятнами реяли над штормовым, серым, подсвеченным живой луной морем.

Я дотянулся до мундира на спинке стула и достал позвякивающие «клемансины». Разобрать, какая чья, было невозможно.

Три маленькие колбочки, черные до половины.

Ритольди, Синицкий и Поляков-Имре, Лобацкий и статистика загадочного — что выпадет? Я перемешал колбочки.

Резиновая пробка, тягучая капля над пальцем. Все равно не спать.

Жилки, потянувшись, слизнули кровь красно-белым, острым язычком. Доли, капли, память. Очень похоже на укол фамильной иглы.

Выпал Ритольди. Изумрудно-алое.

Воспоминания были ограничены, порезаны безжалостным сознанием Палача, все лишнее вымарано, лакуны, сбивки, склейки — в чудовищном количестве, но то, что осталось…

То, что осталось, пахло страхом.

Непереносимым страхом когда-то железного старика, «бешеного Грампа».

И не из-за фамильных опасений возникла его заминка тогда у моей кровати. Ему не хотелось, чтобы кто-то увидел в крови, какой он стал, как его вымотало и надломило похищение внука, как он чуть ли не впервые познал ошеломляюще-полное бессилие.

Одиннадцать дней назад в чужой памяти было солнечно.

Усадьба Ритольди раскинулась на холме, подражая древним замкам. Деревеньки, поля, зеленые лесные утесы внизу, за окном — по-военному плоский двор с редкими фортификационными сооружениями — баллюстрадой по периметру холма и ротондой. Деревянной башенки, спроектированной дедом для внука, видно не было.

Путешествуя по прошлому, чувствуешь многое.

У Грампа ломило кости. Еще пошаливал желудок, совершенно не принимая мясо. И молочные каши с изюмом никогда не могли заменить сочный…

(вымарано)

Где-то на периферии сознания маячили давние победы и собственное величие, побаливали в суставах пальцы, но терпимо, сегодня терпимо.

Семен, слуга, застыл у двери, ожидая указаний. Серые, с легкой нитью оранжа жилки. Его можно было заставить…

(вымарано)

— Обед накрыт, хозяин.

— Очень хорошо. А где Саша?

— Не могу знать!

Семен лупал глазами. Дурак, состарившийся вместе с господином. «Не могу знать!». Вон они как, по-солдатски. Переняли.

Холодок, будто кто дохнул в шею.

— Платье подай простое, но с орденом. И пошли кого-нибудь поискать Сашу, соскучился я. Пусть придет…

(вымарано)

Столовая — золото, белила и лазурь. Каменные воины у стен вместо фальш-колонн, с мечами и копьями. Захоти — и оживут, напитанные фамильной кровью.

Солнце играло серебром приборов.

Пальцы безотчетно мяли салфетку. Предчувствие? Нет, раздражение. Привык, что слова будто приказы, неисполнение — трибунал, расстрел, кровь из жил.

— Где Саша?

Лупали глазами уже двое: Семен и гувернантка, тощая, как ишпанский штык. Лупали испуганно. Гувернантка и вовсе была бледная немочь.

— Александр убежал в деревню, у него там эти… извините, друзья…

(вымарано)

Спал плохо.

Ворочался, бил астурийцев, спасал Полонию, в который раз хрипел и падал под ним конь. Метались тени, метался сам.

Хотя с чего бы?

Что ночное? Ерунда. Собираются мальчишки, картошку пекут, да и Саша знает, как с кровью обращаться. Уж дед-то выучил.

Хотя ревел, ревел внук поначалу…

(вымарано)

Я выдохнул, прерывая чтение. Конкур, господа, чистый конкур. Огюст Юлий Грамп скакал от эпизода к эпизоду, безжалостно отсекая лишнее. Или то, что понимал лишним.

Вернее, это я скакал по проложенному им маршруту. Куда вот только и с каким результатом? В морг?

Ладно, подумал я, поскачем дальше. С барьерами. Где там?

…Утром зарядил дождь. С почтового егеря текло, и он опасливо топтался у дверей. Лицо его не запомнилось, у него был простой рисунок крови, серый с едва проскальзывающей медью, не к чему смотреть на лицо, да и думалось не о том.