Пушкин: «Когда Потемкину в потемках…». По следам «Непричесанной биографии» - Леонид Аринштейн

Но, может быть, не только цензурные, но и художественные соображения заставили Пушкина изменить стих?

Рассмотрим эту возможность.

Стихи «Не в наследственной берлоге, / Не средь отческих могил» воспринимаются как описание одного и того же места: «отческие могилы» находятся очевидно там же, где и «наследственная берлога» – родовое имение. Тем самым стихи приобретают несвойственный поэтическому стилю Пушкина оттенок тавтологичности.

В стихах же «Не в Москве, не в Таганроге, / Не средь отческих могил» каждое из названных мест обладает собственным строго определенным поэтическим смыслом.

Упоминание Москвы конкретизирует город, с которым у Пушкина ассоциировалось понятие «быть на месте», понятие «дома» и устанавливает невидимую связь с последующим упоминанием московских улиц:

То ли дело быть на месте,По Мясницкой разъезжать…

(в черновом варианте – «по Никитской»: на этой московской улице жила невеста Пушкина Н. Н. Гончарова)

То ли дело, братцы, дома!.. (III, 178)

Таганрог – полная противоположность понятию «дома» и «своего места». Его упоминание вводит целую гамму иронических ассоциаций, тонко корреспондирующих с общим шутливо-ироническим настроем стихотворения: заштатный городишко, о котором многие и услышали-то потому, что там по случайному стечению обстоятельств скончался Российский Самодержец; теперь в нем и умереть пристойно, – как бы говорит Пушкин.

«Отческие могилы» в этом контексте – вероятно, родовая усыпальница Ганнибалов в Святогорском монастыре.

В целом стихи дают характерное для поэтики Пушкина воспринятое им от народных песен трикратное отрицание перед последующим утверждением типа: «Но Кочубей богат и горд / Не долгогривыми конями, / Не златом, данью крымских орд, / Не родовыми хуторами, / Прекрасной дочерью своей / Гордится старый Кочубей» (V, 28).

Таким образом, строфа с вариантом стиха «Не в Москве, не в Таганроге» отличается большей поэтической емкостью и в большей степени отвечает стилю стихотворения и характеру пушкинской поэтики в целом, чем вариант со стихом «Не в наследственной берлоге». Всё это дает основание утверждать, что Пушкин заменил стих не по художественным, а исключительно по цензурным соображениям. И это тот случай, когда необходимо восстановить в основном тексте раннюю редакцию, отвергнутую Пушкиным по цензурным соображениям, а стих «Не в наследственной берлоге» перенести в «варианты».

«Кто из богов мне возвратил» (Непрочитанное послание Пушкина к Кюхельбекеру)

Последний раз они виделись 6 мая 1820 года. В тот день Пушкин отправлялся в изгнание – в южную ссылку. А прежде чем он возвратился, Кюхельбекер был судим за 14 декабря и заточен в крепость.

В. К. Кюхельбекер. Рис. Пушкина

Правда, 14 октября 1827 года они встретились. На почтовой станции близ Боровичей: арестанта Кюхельбекера переводили из одной крепости в другую – из Шлиссельбурга в Динабург. А Пушкин случайно (случайно ли?!) ехал из Михайловского в Петербург… Но что это была за встреча!

Из донесения в Главный штаб фельдъегеря Подгорного:

«Отправлен я был сего месяца 12-го числа в гор. Динабург с государственными преступниками, и на пути, приехав на станцию Залазы, вдруг бросился к преступнику Кюхельбекерю (так!) ехавший из Новоржева в С.-Петербург некто г. Пушкин, начал после поцелуя с ним разговаривать, я, видя сие, наипоспешнее отправил как первого, так и тех двух за полверсты от станции, дабы не дать им разговаривать… г. Пушкин просил меня дать Кюхельбекеру денег, я в сем ему отказал. Тогда он, г. Пушкин, кричал и, угрожая мне, говорит, что “по прибытии в С.-Петербург в ту же минуту доложу Его Императорскому Величеству, как за недопущение распроститься с другом, так и дать ему на дорогу денег…”»[190].

Правда, Пушкин не упускал возможности переслать своему другу деньги, книги.

Правда, были письма – более всего в 1821–1824 гг., а потом такие редкие, что от раза до раза забывалось, что они были.

«Двенадцать лет, любезный друг, я не писал к тебе… Не знаю, как на тебя подействуют эти строки: они писаны рукою, когда-то тебе знакомою; рукою этою водит сердце, которое тебя всегда любило; но двенадцать лет не шутка» (XVI, 85), – так начал свое письмо Кюхельбекер 12 февраля 1836 года из далекого забайкальского городка Баргузина.

Комментаторы здесь неизменно поправляют автора письма: какие же двенадцать лет? Ведь в 1830 году 30 октября он писал Пушкину из Динабургского замка? Писал. Но забыл. А может быть, дело даже и не в забывчивости. Двенадцать лет – это срок неволи. И неволя делала неполноценной любую встречу, любое письмо.

Теперь же Кюхельбекер впервые оказался на свободе: «Мое заточение кончилось: я на свободе…»

Письмо буквально потрясло Пушкина. Именно ему – этому письму – мы обязаны одним из наиболее поэтичных посланий Пушкина.

Но сначала было другое.

Началось с препротивнейших неприятностей.

«Милостивый государь, Александр Сергеевич!

Его сиятельство граф Александр Христофорович просит Вас доставить к нему письмо, полученное Вами от Кюхельберга (так!), и с тем вместе желает непременно знать, чрез кого Вы его получили…» (XVI, 107).

Это пишет управляющий III отделением Его Величества канцелярии А. Н. Мордвинов. На письме его подпись, дата: 28 апреля 1836 г.

Александр Христофорович – разумеется, Бенкендорф.

Пушкин ответил с плохо скрытым раздражением: «Мне вручено оное тому с неделю, по моему возвращению с прогулки, оно было просто отдано моим людям безо всякого словесного препоручения неизвестно кем…» (XVI, 108). Дата та же – 28 апреля.

Мы-то благодаря этой милой переписке узнаем, что письмо было передано с оказией не позднее 21–22 апреля. Может быть, и раньше: скрыв имя человека, доставившего ему письмо ссыльного товарища, Пушкин мог оказаться вынужденным скрыть и действительную дату его получения. Не исключено, что письмо пришло еще в марте…

А каково было Пушкину!

Но прочтем дальше письмо Кюхельбекера:

«Мой долг прежде всех лицейских товарищей вспомнить о тебе в минуту, когда считаю себя свободным писать к вам; долг, потому что и ты же более всех прочих помнил о вашем затворнике».

«К вам», «вашем» – это о лицейском братстве, образ которого еще прочно гнездится в сознании оторванного от Петербурга, от Царского Села Кюхельбекера. С Пушкиным он по-прежнему на «ты»:

«Книги, которые время от времени пересылал ты ко мне, во всех отношениях мне драгоценны: раз, они служили мне доказательством, что ты не совсем еще забыл меня, а во-вторых, приносили мне в моем уединении большое удовольствие. Сверх того, мне особенно приятно было, что именно ты, поэт, более наших прозаиков заботишься обо мне… Пушкин оказался другом гораздо более дельным, чем все они вместе. Верь, Александр Сергеевич, что умею ценить и чувствовать все благородство твоего поведения: не хвалю тебя и даже не благодарю, потому что должен был ожидать от тебя всего прекрасного; но клянусь, от всей души радуюсь, что так случилось. – Мое заточение кончилось: я на свободе, т. е. хожу без няньки и сплю не под замком…» (XVI, 85).