Пушкин: «Когда Потемкину в потемках…». По следам «Непричесанной биографии» - Леонид Аринштейн

2-е. Гекзаметрическая сказочка о том, как черт, играя в карты, выигрывает душу; их пр.<евосходительства>, выслушав эту сказочку, сказали в один голос: мы никогда не будем играть в карты! Это непохвально! <…>

4-е. Члены, осыпав различными заслуженными похвалами своего друга Светлану, простерлись к ужину…»[184]

В отличие от арзамасцев, осыпавших Жуковского «заслуженными похвалами», Пушкин, как мы уже знаем, относился к гекзаметрическим опытам Жуковского довольно прохладно. В данном случае он даже попробовал перевести несколько тяжеловесных гекзаметров Жуковского в рифмованный четырехстопный ямб.

Вероятно, определенную роль в поэтическом соперничестве с Жуковским сыграло и собственное увлечение Пушкина картами, желание ярче, рельефнее выразить реальную динамику карточной игры, чем это удалось Жуковскому, который был чужд карточной игре.

В этой связи стоит обратить внимание на еще один фрагмент из баллады «Der Karfunkel». Жене Вальтера перед свадьбой снится вещий сон. Незнакомый прохожий в одежде чернеца предлагает ей выбрать себе образок. Она выбирает, но в руках у нее оказывается не образок, а игральная карта. Трижды она пытается взять образок, и все три раза ей в руки попадают карты – крестовая семерка, червонный туз.

Семь крестов да кровавое сердце; а после… что ж после?Воля Господня! пусть черный мой заступ меня закопает…

Троекратно вытащенные карты, сочетание семерки и туза, трагический финал карточной игры прочно вошли в сознание Пушкина и проявились спустя много лет:

«Тройка, семерка и туз выиграют тебе сряду, – напишет он в «Пиковой Даме», – но с тем, чтобы ты в сутки более одной карты не ставил…» (VIII, 247).

Кстати, такое же условие ставит Зеленый Вальтеру, отдавая ему колдовской перстень с красным карбункулом:

Знай: коль скоро нет денег, ты перстень на палец да смелоРуку в карман – и вынется звонкий серебряный талер.Но берегися… раз на день, не боле…

Эти, скорее всего, подсознательные ассоциации, может быть, гораздо в большей степени говорят о впечатлении, произведенном на Пушкина балладой Гебеля, чем комплиментарные упоминания о немецком поэте в письмах Пушкина и в статье 1828 г. «О поэтическом слоге» (XI, 73; XIV, 170, 175, 233).

Второй пушкинский набросок «– Кто там? – Здорово господа!» соотносится с текстом баллады Гебеля не столь однозначно, но определенное сходство прослеживается и здесь.

После убийства жены Вальтер и Зеленый переправляются через Рейн. Зеленый ведет своего спутника в стоящий на отшибе трактир:

Входят. В трактире сидят запоздалые, пьют и играют.

Вальтер с Зеленым подвинулись к ним, и война закипела.

«Бей!» – кричат. «Подходи!» – «Я лопнул!» – «Козырь!» – «Зарезал!»

Вальтер проигрывает, пытается обратиться к помощи волшебного красного карбункула, но неосмотрительно нарушает одно из условий Зеленого. С этого момента он обречен окончательно.

У Пушкина этому соответствуют начальные и заключительные стихи второго наброска, причем, как всегда в его переводах и подражаниях, все передано гораздо более сжато и динамично:

– Кто там? – Здорово, господа!– Зачем пожаловал сюда?– Привел я гостя…

…

– Я дамой… – Крой! – Я бью тузом…– Позвольте, козырь. – Ну, пойдем…

(II, 382)

Особенно выразительно это «Ну, пойдем…». В переводе Жуковского эта сцена занимает несколько стихов, от слов «Пора, хозяин уж дремлет» до момента, когда Вальтер бредет вслед за Зеленым «как ягненок вслед за своим мясником к кровавой колоде».

Еще одна особенность: Пушкин не только резко сокращает исходный текст, но преобразует его в соответствии со своими поэтическими представлениями. Уже в первом наброске появляется образ Смерти, подсказанный до известной степени внутренней логикой образа Зеленого. Действительно, образ этот в балладе Гебеля крайне упрощен: его единственная функция – довести свои жертвы до смерти, нравственное содержание их души, то есть то, что как раз в первую очередь интересует, скажем, гетевского Мефистофеля, Зеленому совершенно безразлично. Эту ограниченность образа Зеленого ощутил при переводе баллады уже Жуковский, прекрасно разбиравшийся в демонологии. Жуковский ни разу не называет его ни чертом, ни дьяволом, ни сатаной, а имя, которым сам Зеленый называет себя – Vizli Buzli – переводит как «бука», выводя его тем самым за пределы демонологической иерархии (Бука – фольклорный образ, которым пугают детей: «Чтоб тебя Бука забрала!»). Пушкин не пошел по пути Жуковского и обозначил соответствующий персонаж как «Смерть».

Показательно появление у Пушкина еще одного имени: «докт. Ф.», которое большинством исследователей справедливо расшифровывается как «доктор Фауст». Сходство сюжетной линии двух основных персонажей баллады «Der Karfunkel» – Вальтера и Зеленого – с главными персонажами гётевского «Фауста», незадолго до того прочитанного Пушкиным, очевидно. Однако, судя по всему, Пушкина привлекло не столько сходство, сколько существенное различие этих персонажей. И Фауст, и Мефистофель значительно более многогранные, философски насыщенные образы, чем соответствующие персонажи Гебеля – Жуковского. Мефистофелю, в частности, важно не умертвить Фауста, а одержать над ним нравственною победу. Не удивительно, что Пушкин, который всегда ценил именно многосторонность и глубину образов, и прежде всего их нравственное содержание, постепенно отходит от персонажей Гебеля и обращается к внешне близкому ему сюжету «Фауста». Первоначально, во втором наброске, он объединяет оба сюжета, но уже в третьем и четвертом набросках полностью отходит от Гебеля. Впрочем, и путь, по которому Пушкин пошел в двух последних набросках – посещение подземного царства чертом и живым человеком – чем-то не удовлетворил поэта. Тем не менее, обращение к фаустовской теме не прошло бесследно. Через несколько недель после появления набросков из-под пера Пушкина вышла «Новая сцена из “Фауста”».

Две недостающие строки (Опыт реконструкции строфы «Евгения Онегина»)

В конце 6-й главы «Онегина» Пушкин размышляет о том, как сложилась бы судьба Ленского, если бы он не был убит на дуэли. Размышляет не столько о Ленском, сколько о многообразии и превратностях человеческих судеб:

Быть может, он для блага мираИль хоть для славы был рожден…

И далее – совсем иной вариант:

А может быть и то: поэтаОбыкновенный ждал удел.Прошли бы юношества лета;В нем пыл души бы охладел.Во многом он бы изменился,Расстался б с музами, женился,В деревне, счастлив и рогат,Носил бы стеганый халат;Узнал бы жизнь на самом деле…

(VI, 133)