Пирамида жива… - Юрий Сергеевич Аракчеев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Итак, теперь, в электричке, передо мной очередное письмо, весьма длинное. Наверное, опять жалобы на несправедливость судей, тяжелое положение, горе, горе, просьбы о помощи… Машинально я начал читать верхнюю страницу.
«25.10.1987 – г. Иркутск…»
Все ясно, подумал я. Никакой не Ереван. Наверняка зона.
«Здравствуйте, глубокоуважаемый Юрий Сергеевич!…»
Хорошо, хоть с отчеством. Значит, внимательно читал повесть. А то многие пишут просто Юрий, а дальше: «не знаю, к сожалению, Вашего отчества»… И начинают на все лады хвалить «Пирамиду». Хотя ведь в повести не раз упоминается отчество. Мелочь, конечно, а говорит все же о невнимательности.
«Мир, счастье и благополучие Вашему дому, процветание Вашему таланту, как высокоодаренному, цельному и бесстрашному журналисту-писателю, новых Вам творческих успехов на этом труднейшем поприще.
Пишет Вам КУРГИНЯН САНАСАР МАМИКОНОВИЧ, по национальности армянин. Отбываю наказание в Восточной Сибири в г. Иркутске, в спец. колонии № 3. У нас в зоне (колонии) отбывают наказания 1226 заключенных (зеки). Таких, как я, советский зек, «величают» – старый каторжанин, а по Валентину Пикулю – «безвестный каторжанин от сохи на время».
Мне сейчас 57 лет. Прошло девять лет со дня моего репрессирования. Срок наказания – 14 лет.
Я в зоне работаю при БАНЕ – в чайной. Назначили недавно. Так что и мы – советские зеки – имеем свою чайхану и, следовательно, чайханщика (sic!).
Этим я хочу подчеркнуть, что всех зеков до единого я знаю хорошо, с ними общаюсь, почти со всеми обмениваюсь мнениями по разным вопросам.
Итак, идея, мне думается, ясна…
Даю Вам честное слово, что под этим письмом с величайшим удовлетворением подписались бы все зеки до единого – 1226 человек и многие из работников администрации колонии, которые, к счастью, еще сохранили свой моральный облик и пока что не деградировали… Однако, из чисто тактических соображений, не даю им поставить свои подписи под этим письмом. Но Вы уверенно можете считать, что под ним, кроме меня, подписались одна тысяча триста человек.
Что заставило меня взяться за перо? Надежда на понимание. А непосредственным поводом стала Ваша повесть «ПИРАМИДА», опубликованная в журнале «Знамя» №№ 8-9. Одновременно хотим предельно обнажить наши ДУШИ перед Вами.
Вы, уважаемый ЮРИЙ СЕРГЕЕВИЧ, большой молодец!
Молодцы также члены редколлегии, в первую очередь, главный редактор журнала – гражданин…, который осмелился опубликовать эту повесть. Это грандиозная победа и автора, и журнала…»
Я сохранил и стиль, и метод написания – заглавными буквами и подчеркиваниями, – добавлю еще, что каждая буква выписана аккуратно, почти печатно, как я уже говорил, читать было так же легко, как машинописный текст. Если говорить о «вибрациях», то от первой же страницы исходили они вовсе не мрачные, скорее, наоборот. Впрочем, это видно, думаю, и из текста.
Писем с комплиментами было много, фактически все. Много было и по-настоящему содержательных писем. Но здесь с первой же страницы почувствовалось и нечто другое. Этот уважительно-приподнятый стиль, аккуратно выписанные буквы, число «потенциально подписавшихся» и это «обнажить наши ДУШИ»… Что такое «спецзона», я, правда, еще не совсем понимал… Но… Не пойдут ли после этого приподнятого, несколько экзальтированного начала обычные, рвущие душу, жалобы, просьбы? Скорее всего…
Конечно, все эти мысли и опасения проносились мгновенно, а я, тем временем, читал дальше:
«Это документальный шедевр не только о простом обыкновенном человеке, над которым «ВЫСШАЯ МЕРА» висела как ДАМОКЛОВ меч. Я могу уверенно сказать, что после прочтения «ВЫСШЕЙ МЕРЫ» уже имею полное представление о Вас, о ВАШЕЙ концепции. Совесть и порядочность у Вас неделимы. Вы энтузиаст и оптимист. Абсолютно правильно мыслите, что наша юриспруденция должна нести ответственность за извращение своих принципов должностными лицами, завороженными властью, безграничной властью над людьми, но лишенными совести и чести.
Вопросы, поднятые в повести, заставляют думать, искать! Это не просто повесть, а синкретический добротный труд, где и притча, и житие, и мир насекомых, и криминология, и юриспруденция, и философские размышления, и документальный рассказ о жертвах и палачах, о совестливых и добропорядочных людях. И я не могу подобрать единственного эпитета повести. Слова «интересный», «хороший», «замечательный» в данном случае кажутся мне плоскими, заношенными, общеупотребляемыми, ничего не выражающими. Ваша повесть – это явление. Бесспорно. Вы разбудили общественное сознание. Свежесть мысли и слова, серьезный анализ доказательств. Вот что ценно! Ваша повесть была самым прекрасным подарком для тех советских ЗЕКОВ, которые безвинно страдают в гигантских тисках правосудия и содержатся в пенитенциарных учреждениях…»
Тут уже было нечто совсем новое. Пожалуй, ни в одном письме я не встречал такого точного понимания замысла моего. Не только в письмах – его не было и во внутренних редакционных рецензиях, и в отзывах редакционных работников (достаточно вспомнить хотя бы «редколлегию»!). Дело не в комплиментах – к тому, что они есть в каждом письме, я, повторяю, как-то даже привык. Здесь я увидел правильное прочтение, восприятие. Строчки письма словно как-то ожили, чуть не засветились для меня, комок подкатил к горлу и предательски защипало глаза. Одни только эти строчки, подчеркнутые – о жанре повести, – сказали мне как автору многое. После жестоких сокращений, безжалостной редакторской правки, лихого изъятия десяти журнальных полос, бесконечных упреков в чрезмерном внимании к «личной линии», странного равнодушия журнала и «единомышленников»,
