Емельян Пугачев. Книга 2 - Вячеслав Шишков

— Ну что ж, табакерки не находится? — выждав время, спросил граф голосом потвердевшим и поднялся.

Наступило молчание. Все сидели, пожимая плечами, подозрительно косясь друг на друга. Всяк почувствовал себя необычайно гадко. Гости, а в особенности хозяин, понимали, что произошел величайший скандал: среди дворян был вор.

— В таком разе уж не погневайтесь на меня, панове, уж я сам буду разыскивать табакерку… Я бы плюнул на это дело и ногой растер, ежели бы сам её купил, а то табакерка-то суть презент самой матушки. Потрудитесь уж, господа, вывернуть карманы… — проговорил граф Разумовский не то в шутку, не то всерьез.

Все, хмуря брови и сопя, принялись с поспешностью выворачивать карманы.

Первым был обыскан хозяин, вторым адъютант графа подполковник Бородин. Граф осмотрел карманы, прощупал горячими ладонями его спину, бока и грудь, даже пошарил за широкими голенищами ботфорт. Все поняли, что граф не шутит. Граф внимательно осмотрел третьего, четвертого, пятого, осмотрел, наконец, двенадцатого и приблизился к тихому старичку, все в той же мрачной позе сидевшему последним, с правой стороны стола.

Старичок весь дрожал, его бросало то в жар, то в холод, горящее ярким румянцем сухощекое лицо его покрылось испариной, седой паричок жалко съехал на ухо.

— Встань, любезный! — приказал подошедший к нему граф. — Ты что ж карманы не вывернул, любезный, а?

Вскочив на ноги, старичок взглянул в глаза графа тихим, умоляющим взором, прижал к груди стиснутые в замок кисти рук и чуть слышно прошептал:

— Ваше сиятельство, будьте великодушны, не губите!.. — он едва передохнул и полузакрыл глаза. — Пощадите меня, пойдемте в соседнюю комнату, я вам все открою, — нашептывал он и, не в силах от волнения стоять, схватился руками за спинку кресла.

— Пойдем, душенька, пойдем, — громко произнес граф. — Иди вперед, указывай дорогу!

И граф двинулся вслед за сухоньким старичком, расхлябанно шаркающим больными ногами по натертым паркетам. На старичке помятый, серого цвета кафтан с протертыми возле локтей рукавами и стоптанные, порыжелые сапожонки.

Осанистый, пухлый граф напоминал собой откормленного сибирского кота, а серенький старичок был похож на приговоренного к лютой смерти неопытного мышонка.

Великолепный вельможа, сияя драгоценными каменьями, нанизанными на его богатый рытого бархата кафтан и щегольские туфли, на ходу повернул голову к гостям и многозначительно потряс вытянутым указательным пальцем, как бы говоря: «Ну и распатроню я этого мазурика».

Когда они оба — граф и старик — скрылись, за столом начались бранчливые пересуды:

— Вот мошенник… Ну можно ли было…

— Нет, это сверх всяких вероятий…

— Ну, укради он у меня или у кого другого, а то у вельможи, всему свету известно…

— Да кто его, господа, притащил сюда, этого прощелыгу?

— Сам притащился…

— Царь небесный, со мной чуть не приключился удар… Уж я лакеев своих заподозрил… Господи, боже мой!

А там за дверью маленький старичок, то и дело прикладывая к глазам засморканный платочек, срывающимся задышливым голосом пытался разъяснить графу плачевное свое положение:

— Видит бог, видит бог, ваше сиятельство, я табакерки вашей не брал и к ней не прикасался… — через всхлипы и вздохи говорил он, выстукивая зубами дробь. — А как я беден и малую имею толику землицы, а детей содержу шестеро, да жену, да женину мать, в параличе лежащую, то почасту мы и голодом сидим. Вот жена иным часом и наущает меня: поезжай, Васенька, туда-то, я-де слышала, званый обед там, хоть и соприглашен ты, а как нито проскочи, упроси лакеев, укланяй, они-де, авось, смилосердствуются — пустят. А за столом-то наедайся с усердием, да и нам-де кой-чего прихватишь… Так, ваше сиятельство, я на своей кобылке да в бричке рогожной и разъезжаю по богатым людям, снискивая себе пропитание. Вот, ваше сиятельство, и сюда я таким же манером попал, крадучись.

— Но почему ж ты не показал карманы, раз заявляешь, что у тебя табакерки моей нет? — видя явное запирательство старика, раздраженно спросил граф.

— Ваше сиятельство, грех вам столь обидно думать на меня, на старого.

Ежели повелите, я здесь не токмо что карманы, сам до наготы разденусь… А при всех гостях не вывернул я карманы потому, что вот, извольте посмотреть: в этом кармане две доли пирога у меня с мясом, в этом — кусок пирога с вареньем, а в этом — парочка рябчиков, а в этом белый хлеб с ветчиной да с белорыбицей. Это суть и есть пропитание для нищего семейства моего! — Изможденное лицо старика взрябилось в горестной гримасе, он упал графу в ноги и залепетал:

— Не губите, ваше высокое сиятельство… И, умоляю вас, никому не сказывать о моем… невольном… прегрешении!

— Это не грех, не грех, голубчик, — с чувством соболезнования молвил граф и, поспешно, насколько ему позволяла дородность, подхватил расслабленного старика под мышки, поставил его на ноги. — Верю тебе, старче! На-ка, брат, возьми на бедность, — граф запустил руку в глубокий карман штанов, чтоб достать несколько золотых монет, и вдруг ущупал там драгоценную пропажу… На мгновение он пришел в столбняк, красногубый рот его передернулся. Затем, сунув старику горсть червонцев, он, потеряв всю свою респектабельность, с облегчающим хохотом вошел в столовую:

— Эврика! Эврика!.. Господа! Пропажа нашлась, — он поднял руку и посверкал табакеркой перед огнями. — И знаете, кто вор?

— Знаем!.. — хором, с ожесточением ответили гости.

— Я — вор! — ткнул граф Разумовский табакеркой себя в грудь. — Прошу прощенья за треволнения!

Все уставились на графа выпученными глазами. И не успели еще вокруг опомниться, как вбежал лакей и, подскочив к хозяину, что-то сказал ему на ухо.

Хозяин с шумом поднялся, задышливо проговорил:

— Господа! Несчастье. Кажется, старичок-то у нас… того!

Все быстро, толкаясь в дверях, вошли в соседнюю комнату. Щупленький, сухощекий старичок, в парике с косичкой, разметался на полу в жалкой позе, вверх лицом. Левая рука его откинута, в скрюченных пальцах — червонцы, дар Разумовского. Из кармана торчит кусок пирога. На лице тихая, виноватая улыбка, будто старичок хотел сказать: «Уж вы не прогневайтесь, господа…

Ненароком я… Уж так приключилось со мною».

Граф Разумовский сказал:

— Ну, этакому дворянину отныне никакая мужичья смута не страшна.

— Ему, ваше сиятельство, и при жизни мужичья-то смута не была страшна! — подхватил кто-то из гостей резким до неприятности голосом. — Покойник — сосед мой по имению… У него и крепостных-то душ всего-навсего семеро, да и те, извините меня, древнего возраста, а то калеки-с…

Все угрюмо поглядывали то на покойника, то на знатного гостя, а тот, опустив голову, растерянно вертел в пальцах драгоценную табакерку.

В ту самую пору, когда граф Разумовский «усиливался изучать» настроения смоленского дворянства, в городе Казани, в грозовой атмосфере надвигавшихся событий, разыграна была некая церковная интермедия.

5 октября поутру архиепископ Вениамин выехал из монастыря в кафедральный кремлевский собор в парадном, отделанном яркой позолотой «берлине», на шестерке лошадей; кучер — в голубом кафтане, с плюмажем.

Впереди рысцою подвигались двое верховых архиерейских служек в зеленых епанчах; передний держал на руке святительскую мантию, задний — серебряный посох. Встречные, не исключая татар, срывали шапки, отвешивали низкие поклоны проезжавшему владыке.

После торжественного облачения в мантию, при пении хора, престарелый седобородый Вениамин с паперти проследовал в собор, где и совершил краткое молебствие. Затем, в окружении духовенства и клира, под сенью хоругвей, весь в сиянии золотой парчи, он появился на высоком воскрылии собора. Все здесь преисполнено было пышности.

У подножия кремля лежал в блеске осеннего солнца большой полурусский, полутатарский город со многими мечетями и церквами. Вдали, сквозь темное кружево голых деревьев, отсвечивала, туманилась Волга. Кремль был набит народом. Возле собора люди стояли густо, плечо в плечо. Впереди, в длиннополых синих кафтанах, именитые казанские купцы-бородачи:

Крупенниковы, Носов, Мухин, Корнилов, Кобелевы, Пчелины, Иноземцев и многие другие. Некоторые с медалями, а иные, занимавшие в городском магистрате выборные должности, в мундирах и при шпагах. Отдельной, довольно многочисленной группой стояли пленные польские конфедераты с Пулавским во главе.

Внизу, справа, четким строем замерли два батальона одетых в бушлаты солдат с развернутым, потрепанным в боях полковым знаменем. Слева выстроились воспитанники первой казанской гимназии с её директором, подполковником фон Каницем, и тринадцатью учителями.

А непосредственно перед воскрылием собора и на широких каменных ступенях его — начальствующие лица, вся знать, а также немало помещиков, бежавших в Казань со своими семьями из бунтовавших деревень и селений.