Емельян Пугачев. Книга 2 - Вячеслав Шишков

Деколонг между тем уже достиг Троицкой крепости и просил разрешения Рейнсдорпа двинуть свои сильные полевые команды на помощь Оренбургу.

Однако вскоре Деколонгом был получен от Рейнсдорпа оскорбительный ответ:

Рейнсдорп с обычной, присущей ему, тупостью писал, что в полевых командах Деколонга он вовсе не нуждается и что в самом непродолжительном времени, уповая на милость божию, он, губернатор, собственными силами изменника Пугачёва прикончит. А бригадиру Фейервару губернатор дал строгий выговор за то, что тот посмел запросить воинскую помощь из Сибири: «Требования ваши я почитаю за излишние».

Получив такой афронт, и Деколонг, и Фейервар только головами покачали.

Казанский губернатор, старик фон Брант, точно так же проявил воинственную деловитость. Регулярного войска в его губернии было крайне мало, всю надежду он возлагал на отставных солдат-поселенцев, правда, не имевших оружия и забывших воинскую муштру. Тем не менее он велел генерал-майору Миллеру собрать эти силы и расположить их по южной границе Казанской губернии. Всего было собрано до 1500 поселенных солдат.

Брант выехал на ближайшую к мятежу границу губернии, чтоб зорко следить за поведением бунтовщиков. Он приказал ставропольскому коменданту, бригадиру фон Фегезаку, собрать сколько возможно войск и двинуться на выручку Оренбурга. Помимо того, Брант отдал приказ симбирскому коменданту, полковнику Чернышеву, идти со своим отрядом к самарской линии укреплений

Борская, Бузулукская, Сорочинская, Татищева и др.>, забирая по пути калмыцкую конницу и регулярные части. Одновременно с этим было распоряжение премьер-майору фон Варнстедту отправиться с отрядом из Кичуя к Бузулуку.

Таким образом, против безвестного дотоле Емельяна Пугачёва ополчились, как мы видим, Рейнсдорп и фон Брант, Валленштерн и Деколонг, Фейервар и фон Фегезак, Миллер и Варнстедт, Кар и Фрейман, а впоследствии — Михельсон, Меллин, Муфель и другие.

Встревоженная Екатерина пользовалась теперь всяким случаем, чтоб выведать настроение народа, особенно крестьянства. Интересовали её и настроения землевладельцев.

Узнав, что бывший гетман Малороссии Разумовский перебирается на зиму в свой Глухов, поближе к Киеву, царица имела с ним беседу.

— Послушай, Кирилл Григорьич, — сказала она. — Как будешь переезжать к себе, узнавай состояние умов крестьян, а заодно и помещиков, и какова там эха Пугачёвской смуты. Ведь я, сам ведаешь, только из своего окна вижу Россию, а что творится в глуши, где мне знать?

— Да, матушка, — прикинувшись простачком, ответил ей бывший гетман, точивший на Екатерину зуб, — ведь она, по-царски наградив Разумовского, вырвала из его рук власть. — Ты не Петр Великий, это он, бывало, всюду поспевал и в бричке, и верхом, а инде и пешим по болотам. Для него Россия, как облупленное яичко, на ладошке была. А ты, матушка, женщина, тебе и бог простит. Тебя хоть и прокатят по Волге до Казани, так нешто покажут явь-то нереченную!

Гетман знал, что эти слова сильно заденут императрицу. И Екатерина действительно смутилась. Однако, чтоб замаскировать это, она рассыпалась перед графом в благодарности за его искренность и прямоту, а в подтверждение слов своих достала из кармана робы драгоценную табакерку и наградила ею бывшего гетмана, сказав:

— Я очень уважаю и люблю тебя, Кирилл Григорьич, маленечко люби и ты меня… Чуть-чуть, чуть-чуть, — с неуловимой прелестью врожденного кокетства закончила Екатерина.

Разумовский ехал пышно, по-царски, и в каждом уезде, через которые лежал его путь, был с триумфом встречаем местными дворянами. В очень удобной, на качающихся рессорах, карете, запряженной восьмеркой лошадей, и в сопровождении собственного полуэскадрона молодцов, одетых в гусарскую форму, граф въехал однажды под вечер во двор богатого помещика.

На подъезде гость был встречен хозяином и тридцатью, со всего уезда, помещиками в пышных париках, праздничных кафтанах, шелковых чулках.

Женщины отсутствовали — хозяйка дома была в отъезде.

В десятом часу начался торжественный ужин с французско-украинским обильным столом. Сначала было скучно, чинно, как в мужском монастыре, произносились обычные тосты — за царствующий дом, за высокого гостя, за хозяев. Затем, в меру опорожненных бутылок, застолица оживилась. Один перед другим помещики старались рассказать графу что-нибудь занятное, изощрялись в остроумии, с собачьей преданностью заглядывали великому вельможе в глаза.

Лишь один скромно одетый старичок со впалыми, будто стесанными щеками (сидел по край стола, на торчку), насытившись яствами, сосредоточенно и мрачно глядел в тарелку с остатками недоеденного рябчика и не принимал участия в шумной беседе. Он, казалось, был болен, либо чем-то сильно удручен. Впрочем, на него никто не обращал внимания.

— …Да он сам, сам расскажет! — восклицал, продолжая разговор, граф Разумовский. Он отрезал серебряным ножичком и клал в рот сочные куски арбуза. — Иван Абрамыч, будь друг, расскажи!

— Да вы, ваше сиятельство, лучше меня расскажете, — отозвался черноволосый, с приятным лицом, адъютант графа, молодой подполковник Бородин.

— Ну, ладно! Тилько где трохи-трохи брехать начну, одерни меня за фалду… — Граф подбоченился и начал:

— Сей чоловик був по то время парубком… Скильки тебе годков-то було?

— Восемнадцать, ваше сиятельство. Но я был хлопец крупный, и мне давали все двадцать пять.

— Ось! — поднял палец бывший гетман. — И вот слухайте, панове, який этот хлопчик был засоня. Едет он с эстафетой к фельдмаршалу Салтыкову от самой матушки Елизаветы — превечный покой душе ее. — Граф перекрестился, а глядя на него, и все гости, не угашая улыбок, тоже перекрестились. Лишь мрачный старичок сидел, как изваяние, смотрел в тарелку. — А дело було в Прусскую войну. Грязюка на дорогах — лошадям по колено, а дорога тряская, таратайка дыр-дыр-дыр по каменьям… Тут уже не до сна, а того гляди, от трясовицы очи выпрыгнут. Ровно семь суток проскакал хлопец по такой грязюке, и день и ночь, и день и ночь. Да так за это время умаялся, так уездился, что… В какой городок ты приехал?

— В первый от границы прусский городишко.

— Видит он: двухэтажный домочек с вывеской: «Кофейня». И сейчас же — туда. Подымается наверх, ему навстречу две немки хозяйки: «Ах, русский офицер, ах, пожалуйте!» — и тотчас побежали готовить кофе. А сей хлопчик, как у него очи уже не взирали на божий свет, повалился на кушетку и, пока кофе готовили, заснул… Ха-ха!..

— Ха-ха-ха! — отозвалась предупредительно застолица.

— Ось добре. Немочки принялись гостя будить. Не тут-то было! Уж что они над ним ни вытворяли: и уши терли, и дубом ставили, и в ноздре щетинкой щекотали, а вьюнош, как зарезанный гусак, тильки головой мотае да мычит… Ось добре… А немочки-то в помещении одни проживали, ни прислуги, никого. Матильде годиков под сорок, Кларе годиков под тридцать, родные сестры. И обе, заметьте себе, девушки, а младшая — Клара — еще прехорошенькая, пышка! А как были они зело набожны и девическую честь свою блюли пуще глаза, то, дабы избежать всяких среди соседей кривотолков, рассудили вытащить вьюношу на холодок. Вот они с великим кряхтеньем, за руки да за ноги выволокли его со второго этажа на улицу и положили на лавку у ворот. А вьюнош и ухом не ведет, вьюнош спит, як освежеванная свинячая туша. Ха-ха-ха!..

— Ха-ха-ха!.. — всхохотнула застолица.

— Ну, продолжай, дружок, теперь ты сам, — обратился граф к адъютанту и вынул из кармана табакерку.

Осыпанная бриллиантами золотая табакерка, отражая в себе огни двух люстр, засверкала волшебным сиянием. Все взоры влипли в чудодейственную штучку, глаза загорались то вожделением и завистью, то очарованием и любопытством. Граф, наблюдая вприщур восхищенные лица публики, не спеша пощелкал по крышке табакерки двумя перстами, тщеславия ради повертел её перед огнями люстр, открыл, понюхал табаку и только лишь хотел опустить в карман, как услышал почтительный, задыхающийся от восторга голос соседа, осанистого, с благородным лицом, помещика.

— Осмелюсь, ваше сиятельство… Дозвольте полюбопытствовать.

— Зараз, зараз… Прошу, — и граф передал табакерку соседу.

Табакерка пошла по рукам от гостя к гостю.

— Ну, дружок, мы ждем, — вновь обратился граф Разумовский к адъютанту.

Тот, сочтя, что второй раз отказываться неприлично, вытянул руки, посмотрел на красиво отточенные ногти и начал:

— Дальше было так, господа. Обе девушки, поскольку стояло ночное время, легли в постельку спать. И вдруг слышат — по крыше дождь барабанит.

«Матильдочка, — сказала Клара, — как же быть? Ведь офицера промочит холодный дождик, он может заболеть…» — «Придётся внести его, Клара. Не дай бог, захворает да еще умрет… Все-таки жаль!» — «Но как же нам с мужчиной ночевать? Что скажут соседи? Это очень неприлично, это грешно». — «Бог простит, давай внесем…»