Первый советник короля - Борис Алексеевич Давыдов

знал, что за любое беззаконие, за любую несправедливость, сотворенную по его приказу, ему придется держать ответ. Он также знал, что если посмеет промедлить со сложением полномочий или вовсе отказаться от этого шага, то будет немедленно объявлен изменником и узурпатором, а Сенат призовет войско и народ к восстанию.

Ясновельможное панство, пусть это будет нам полезным примером. Настало время для самых решительных действий. Видя ужасную ситуацию, в которой оказалась Отчизна, испытывая мучительную боль от ее страданий, я готов выступить против злодея и зрадника Хмельницкого, а также против его нечестивого союзника, крымского хана, полчища коих держат в осаде Збараж. Конечно, я мог бы спокойно отсидеться в своих волынских владениях, среди дремучих лесов и болот. Тем паче что мне приходилось выслушивать от вас немало незаслуженных упреков, даже оскорблений. Но сейчас не время для обид, нужно спасать Отчизну. Я готов отдать для этой святой цели всех своих людей, все состояние, даже собственную жизнь, если потребуется. Но у меня не будет возможности согласовывать с вами каждый свой шаг, просить позволения сделать то, что мне представляется необходимым. На войне промедление недопустимо, порой бесценна даже минута! Я не собираюсь также терпеть надзор и поучения комиссаров, назначенных Сеймом. Ни мне, ни Отчизне не нужен новый разгром, подобный тому, который случился под Пилявцами. Поэтому я согласен взять на себя всю полноту ответственности, но при условии предоставления мне чрезвычайных полномочий по образцу римской диктатуры. Иными словами, я должен стать региментарием[41] с неограниченной властью».

Поднялся негодующий гвалт. Далеко не сразу, с немалым трудом удалось восстановить относительное спокойствие.

– Продолжайте, пане! – велел Ян-Казимир, дрожащей рукой утирая пот со лба.

– «Разумеется, эти полномочия будут действовать лишь в тех местностях, где ведется война, и не дольше шести месяцев с момента вашего согласия, если вы милостиво решите его изъявить. Заверяю всем, что дорого для истинного приверженца святой католической церкви, клянусь ранами Создателя и жизнью моих детей, что хочу лишь одного: уничтожить врагов, угрожающих самому существованию Отчизны нашей, вернуть ей мир и благополучие. Больше мне ничего не нужно. Речь Посполитая обливается кровью и стонет. Ее надо спасать, и я готов к этому святому делу. Но, повторяю, я должен иметь право поступать так, как считаю нужным, не тратя драгоценного времени, не спрашивая ничьего позволения, ни с кем не советуясь, ни перед кем не отчитываясь. Я согласен предстать перед коронным судом после истечения срока моих чрезвычайных полномочий и ответить за все свои поступки и приказы, если мне будет предъявлено обвинение. Решайте же, панове! Речь идет всего о шести месяцах и только о тех землях, где льется кровь. Наша любимая Отчизна смотрит на вас с надеждой и слезами. Я буду ждать письменного ответа, уповая на мудрость вашу и благоразумие. Покорный слуга его королевской милости и ясновельможного панства, князь Иеремия-Михаил Корибут-Вишневецкий».

Канцлер, окончив чтение, медленно свернул лист пергамента. На его бледном лице выступили капли пота, губы мелко подрагивали.

– Матка Бозка! – с благоговейным ужасом произнес кто-то. – Диктатура, и где? В Речи Посполитой, оплоте свобод человеческих! До чего мы дожили! Уж не спутал ли князь нашу страну с Московией?

– Однако же он в чем-то прав, бывают исключения… – робко возразил его сосед. – При чрезвычайных обстоятельствах! Пример римлян весьма показателен.

– Кроме того, если ограничить такие полномочия жесткими условиями, большой беды в том не будет, – подхватил третий сенатор. – Например, надо указать, что они действуют только в русских воеводствах! А любая попытка применить их на коронных или литовских землях будет означать государственную измену, со всеми вытекающими последствиями.

– Да-да, и строго шесть месяцев, ни днем больше! – подхватил четвертый.

– Можно ли верить этому спесивому честолюбцу?! – вскипел пятый. – Он пытается обмануть нас, панове! Прикидывается невинной овечкой, радеющей лишь об интересах государства, но волчьи клыки-то остались прежними!

– Ясновельможное панство! – поднялся шестой, торопясь прервать разгоравшийся гвалт. – В столь тяжкую минуту хороши любые средства, которые могут пойти на пользу Отчизне и во вред ее недругам. Если даже князь втайне лелеет какие-то честолюбивые замыслы, что с того? Главное, чтобы он в самом деле обрушился со всеми своими силами на Хмельницкого и крымчаков! Нам от этого одна лишь выгода!

– Воистину так! – подхватил седьмой. – Независимо от того, одержит ли князь Вишневецкий победу или потерпит поражение, снимет ли осаду со Збаража или будет вынужден отступить ни с чем, наши враги понесут большие потери и будут ослаблены. Надо отдать ему должное, полководец он хороший, а его люди храбры и искусны в воинском деле. Но ведь и сам князь в любом случае тоже ослабнет! Его войско будет обескровлено. Так какой опасности от него можно ждать?

Многие сенаторы одобрительно закивали. Действительно, войны без потерь не бывает. А уж учитывая, какие огромные силы привели враги под Збараж…

– Каково мнение твоей королевской милости? – спохватившись, обратился Оссолинский к Яну-Казимиру.

Король помедлил с ответом. На его лице отразилась досада, смешанная с мучительным сомнением.

– Я полагаю, надо дать князю такие полномочия, – произнес он наконец. – Но, разумеется, только в пределах обозначенного срока и только на землях русских воеводств!

– Истинно, истинно! – раздались крики согласия.

– А я категорически против! – вскочил Николай Потоцкий. Но его порыв встретил лишь слабую поддержку.

– Ну, а что скажет пан великий коронный маршалок? – спросил канцлер Казановского.

Тот медленно поднялся с видом человека, которому предстоит исполнить чрезвычайно неприятную, но неизбежную обязанность.

– Твоя королевская милость, ясновельможное панство! Ни для кого не секрет, что я всегда враждебно относился к князю Вишневецкому, считая его особой, опасной для государства. По многим причинам, среди которых на первом месте – его непомерное честолюбие. Однако иной раз необходимо перебороть личные чувства и убеждения ради пользы общего дела. Сейчас именно такой момент, – Казановский перевел дыхание, обвел пристальным взглядом притихших сенаторов. – Отчизна на краю гибели, и если князь готов спасти ее, нельзя отталкивать его протянутую руку! Я голосую за то, чтобы удовлетворить его пожелание. Разумеется, с теми ограничениями, о которых уже было сказано.

«Матка Бозка, пусть его убьют под Збаражем! – мысленно взмолился маршалок. – Знаю, что желать смерти ближнему своему – смертный грех. Но это будет наилучшим выходом! И для Отчизны, и для всех нас. Это страшный человек, он ни перед чем не остановится».

Пан Казановский зябко передернул плечами, вспомнив тот вечер, когда к нему примчался перепуганный канцлер и рассказал о содержимом короба, подброшенного к дверям его особняка…

– На бога, твоя королевская милость, панове! – вскричал Потоцкий, лицо которого побагровело от гнева. – Я вижу, что вы