Студент 2 (СИ) - Советский Всеволод

— Андрей Степаныч, — сердечно молвил я. — Меня вот один вопрос донимает… И я не вижу, с кем лучше посоветоваться.

— Советуйся.

— Помните мы в прошлый раз профессора Беззубцева вспоминали?..

— Я все помню.

— Так вот: его при мне и Козлов вспомнил. Николай Савельевич.

— Небось, покрепче вспоминал, чем мы?..

— Это еще мало сказано, — усмехнулся я.

И постарался как можно более сжато поведать об умозрениях Савельича, а именно: о том, что за Беззубцевым может тянуться темный шлейф тайны со времен войны…

По мере того, как я говорил, заметно было нарастание мудрой снисходительности на лице Андрея Степановича. Ясно, что я его не удивил.

Выслушав меня, он сделал такое выражение лица, которое наверняка означало: «Ну, Савельич…» и точно, сказал почти то же самое:

— Ну, Савельич! Штирлиц номер два.

— Вы с ним не согласны?

— Ну… как говорится, в главном он прав. А вот в деталях…

То, что профессор Беззубцев личность сумрачная и при том неуловимая — это, как говорится, аксиома. Что у него имеется некий скелет в шкафу, а может, не один?.. Не то, чтобы общее место, но для неглупого человека нормальный первый ход мысли. А вот куда пойдет второй ход…

Столбов вдруг сказал совершенно по-дружески, как равному, тем самым как бы спрямляя разницу возрастную и служебную:

— Как говорится, бывших контрразведчиков не бывает! Как думаешь, я не интересовался прошлым Беззубцева?

— Ответ понятен!

— Вот. Знаю как, знаю куда…

Андрею Степановичу не составило труда забраться в архивные дебри под грифом «для служебного пользования». И прошлое Беззубцева он прошерстил чуть ли не по дням…

— … ты знаешь, как в контрразведке учили анализировать любой документ?

— Догадываюсь.

— То-то, догадываешься! После этого в любом тексте начинаешь видеть подтекст, что твой Шерлок Холмс…

Я заметил, что Столбов упорно говорит «контрразведка», не употребляя слов СМЕРШ или «особый отдел». Но это так, в порядке иллюстрации.

Короче говоря, прочесав старые бумаги Беззубцева, в том числе военных лет, ровно ничего компрометирующего Степаныч не нашел. Даже намеков никаких, отлично умея читать между строк. Молодой человек прилежно сражался за победу на своем научном фронте. Да, не в окопе с винтовкой, не в танке, не в кабине самолета, не в медсанбате. Но разве бы мы победили без науки, без бешеного самоотверженного труда тысяч ученых, конструкторов, инженеров, рабочих, колхозников⁈ Тоже вопрос, не требующий ответа. Вот и аспирант Беззубцев учился, трудился, и в 1944 году — оцените! — защитил кандидатскую диссертацию. А в 1945-м получил медаль «За доблестный труд во время Великой Отечественной войны».

— Так что… — подытожил редактор, слегка разведя руками. — Тут со всех сторон гладко.

«Ладно, — подумал я. — Зато я знаю, где не гладко. Но об этом пока умолчим».

Почему так — на то у меня имелись резоны. И я сказал другое:

— День Конституции, День комсомола, это понятно. А что с Днем машиностроителя?

— А кто его отменял? Готовь материал, жду…

После этой беседы я не сразу пошел в общагу. Прогулялся, размышляя.

Получается, единственная точка, где мы можем ухватить профессора Беззубцева за хобот — его низменная страсть, которую он умеет скрывать от человечества, но которая владеет им. Фиксируем это. А вот как превратить это в результат⁈ Ну здесь надо будет думать, думать и думать…

Я неспешно бродил и думал, и уж, конечно, едва ли не первую скрипку в этих думах играла Лариса Юрьевна. Как источник информации. Как сложатся мои дальнейшие отношения с ней?.. Вот вопрос без ответа! Пока. А ответ будет, здесь и сомневаться нечего.

Первое сентября — формально вроде бы и праздник, но с оттенком легкой грусти, конечно. Проводы лета, проводы каникул… Поэтому вечером в общаге, ясным делом, был умеренный гудеж. Можно быть уверенным, что и комендант и старосты разных уровней получили команду: следить за порядком, особо не препятствуя веселухе. Пусть, дескать, студенческая масса оттянется в рамках, без нарушений.

Нарушений и не было. По крайней мере, я не заметил. Мы у себя в 407-й поступили скромно: культурно распили пузырь портвейна, потрепались на интеллектуально-бездельные темы, после чего каждый стал по-своему готовиться к первому учебному дню. По расписанию «История КПСС» была второй парой, «вышка» третьей — как-то так нас втягивали в учебный процесс мягко, постепенно. Без резких перегрузок.

— Слушайте, мужики! — обратился я к рабфаковцам. — У вас, я слышал, эта… Межендра вела занятия. Говорят, дракон в женском облике! Что скажете?

Толян, полулежавший на кровати с какой-то книжкой, лениво откликнулся:

— Ну, дракон-не дракон… Старая дева, юмора не понимает, жизни не знает. Думает, что все на свете должны быть такие, как она. Жить с интегралами, дискриминантами и прочими тангенсами… А кто не такой, тот неправильный. А не таких… процентов девяносто семь. Стало быть, все неправильные.

— Весь мир неправильный, — подал голос Роман. — Одна только она жемчужина! Но предмет она знает, а это главное. Мне от нее и тройки хватит. Я персональным стипендиатом быть не собираюсь, а нормальным так и так буду…

Тут встрял и Витек, разговор перетек в область рублей и копеек, и завершился тем, что Анатолий досадливо махнул рукой:

— Ну, пошли перебирать требуху всякую! Нет поумнее тем для общения?..

Темы, возможно, и были, но крепленое вино, пусть и в небольшой дозе, уже действовало как снотворное. Народ подразморило. Во всяком случае я ощутил приятную расслабуху… но преодолев ее, сходил умылся, привел себя в порядок.

Общага уже жила полноценной жизнью. На кухнях горели синие газовые огни, пыхтели кастрюли и чайники, шкворчали сковородки… Все было полно движения, голосов, музыки, смеха — но действительно все ровно, в меру, в рамках. Студенческий люд вступает в новый учебный год.

На первую лекцию по Истории КПСС поток собрался, должно быть, в полном составе — ну, не знаю, может, было отсутствующих три-четыре человека. Опять же, атмосфера приподнято-сдержанная, в аудитории оживленно, но не шумно, все привыкают, знакомятся, притираются друг к другу, во всех чувствуется предчувствие студенческой молодости, может быть, самой лучшей эпохи в жизни…

Лена вовсю трепалась с двумя девушками — одной вчерашней и одной совсем мне незнакомой, причем вся коммуникация однозначно говорила, что она среди них звезда, а они так, астероиды. Рот у нее не закрывался.

Так, а Люба где?.. Поискав взглядом, нашел и Любу, но та была какая-то непривычно хмурая. Прямо заметно, что не в духе. Ну, первая мысль у меня: не перебрала ли вчера?.. С нее-то станется. Впрочем, морочить себя я не стал, и даже не по своей воле, а просто потому, что в аудиторию вошел преподаватель.

Вошел и первым делом улыбнулся:

— Здравствуйте!

Гул голосов почти мгновенно затих.

Ага! Доцент Бутусов Юрий Антонович. Поглядим, послушаем…

Повыше среднего роста, аккуратный, подтянутый. Можно сказать, щеголеватый. Скорее моложавый, чем средних лет — что-то под сорок. Нормальный такой советский интеллигент в изящных очках в тонкой золоченой оправе. С кожаным портфелем, тоже подчеркивающим интеллигентский статус.

Поздоровавшись, он представился, заговорил так ладно, складно, чувствовалось, что он отличный лектор и рассказчик, знает, как «держать», аудиторию, как увлечь ее интересным изложением, когда надо расслабиться, пошутить, может, и слегка фривольно… Словом, мастер своего дела.

— Ну-с, — произнес он, немного педалируя это старорежимное междометие, — с чего же мы начнем?.. А начнем мы вот с чего!

Он достал из портфеля два толстых журнала в бледно-бирюзовой обложке. «Новый мир». Самый престижный из литературных ежемесячников той эпохи. Разглядеть номера на обложках было нереально, но Юрий Антонович объяснил, что это февральский и майский выпуски. Соответственно, № 2 и 5.

И тут я начал смекать…

Леонид Ильич Брежнев при несомненных заслугах, присущих правителю сверхдержавы, обладал и простительными человеческими слабостями, к старости приобретшими гипертрофированный характер. В частности — неистребимой страстью ко всяким знакам отличия: орденам, медалям, погонам, мундирам… Стал маршалом. Кавалером ордена «Победа». Словом, тешился как малолетнее дитя, но это были еще цветочки. А ягодки возникли, когда какой-то умник дунул Брежневу в ухо, что, мол, все великие политики отметились в литературе. Кто писал научные труды, кто воспоминания… Ну так вот — и Леониду Ильичу надо бы застолбить участок в вечности! Сочинить мемуары.