Призвание – режиссёр. Беседы с режиссёрами российского кино - Всеволод Коршунов

кино, но запомнила. И вспомнила об этой зоне змеи, когда начала думать о том, что надо иначе, чем в государственных вузах, преподавать документальное кино. У каждого человека действительно есть своя зона змеи. У кого-то 80 сантиметров, у кого-то 5 миллиметров, у кого-то нет и их, а у кого-то – километры. И это очень интересно понимать, когда находишь героя и пытаешься с ним общаться. Ты должен понять, каково его личное пространство. Можешь ли ты перешагнуть эту невидимую линию, которая отделяет тебя от его личного пространства? Укусит ли тебя змея? Ударит ли герой тебя по башке, если подойдешь ближе? Замкнется, не захочет общаться? Или можно что-то сделать, чтобы постепенно изменить его зону змеи и подойти к нему поближе?

Мы решили подходить к человеку поближе. Наши студенты научились это делать. Где-то дня через три герой перестает обращать внимание, что рядом проживает чужой человек, которого три дня назад не знал вообще. Вот это мы все научились делать. И мне кажется, что сегодня это важно для горизонтальной нашей концепции – подойти очень близко к человеку и разглядеть его вот так, практически через микроскоп. То, что мы снимали через телескоп раньше, разглядеть через микроскоп. А в принципе мы снимали одно и то же. Один и тот же человек, но раньше он был через телескоп снят, и над ним звучал Бах.

Несколько лет назад на Кольском полуострове мы снимали саамов, пастухов. Мы снимали в «красном чуме», там сидят молоденькие девочки и ждут пастухов из тундры. Готовят баню, комнату для отдыха. И пока они ждут пастухов, развлекают себя, как могут. В основном смотрят индийское кино. Вот они кино смотрят, а в это время я выхожу во двор и вижу фантастическую реальность, невероятную – это тундра. Если бы я была верующей, то упала бы на колени и сказала: «Господи, спасибо, что Ты все это сделал». Это то божественное ощущение, с которым непонятно что делать атеисту, потому что неизвестно, как это все назвать. Ире Уральской, моему оператору, говорю: «Ирочка, давай сделаем панораму вот от этой избы и по этой тундре», она бесконечна, и постоянно даже во время панорамы в течение нескольких минут меняются краски, и это грандиозное зрелище. Она делает панораму, в это время звучит индийская музыка, потому что жарко и окна открыты, и девчонки смотрят «Танцора диско». А на монтаже я попробовала убрать индийскую музыку и поставить условного Баха. И вдруг понимаю, как начинаю врать ужасно. Потому что эта тундра не требует дополнительных эмоций, которые рождает великая музыка, она сама есть великая эмоция, и никакой «Танцор диско» ее испортить не может. Так в фильме и осталась индийская музыка.

Слово «правда» по отношению к реальности лучше не употреблять

Мне кажется, что единственная честная вещь сегодня в искусстве – это воспринимать реальность с благодарностью. И что бы ни было в этой реальности, ты все равно благодарен ей за то, что она существует. У нас в школе нет никакой маркировки, у нас запрещено оценивать героя, хороший он или плохой, правый или виноватый; реальность есть, она существует, и мы должны вступить с ней в некий диалог.

Слово «правда» по отношению к реальности – это абсолютно несуществующая дефиниция. Но когда мы разглядываем жизнь очень близко, то у меня есть некая иллюзия, что она говорит все-таки на языке, близком к объективной реальности, хотя вопрос это несомненно сложный и очень дискуссионный. Ведь мы тоже часть реальности. Мы встаем утром, подходим к зеркалу и начинаем корчить рожи. Потому что в отражении что-то невероятное видим, что-то ужасающе утреннее, и тогда мы стараемся что-то сделать, чтобы самому себе понравиться. Мы выкадровываем себя из этой реальности, находим лучший ракурс, умываемся, одеваемся, чтобы самому себе понравиться и появиться на людях. Мы каждый раз меняем реальность в себе. Так что не только камере удается ее изменить. Это постоянный процесс. Мы предлагаем себя жизни, постоянно меняясь.

Расширять опыт и убирать белые пятна

Очень важно не только то, как мы видим, но и то, как нас видят, когда вдруг появляется наблюдающий за наблюдателем. Этот взгляд на нас очень много говорит о наблюдающем. Однажды стою я на остановке, ночью, нарядно одетая, потому что меня пригласили на свадьбу к сыну друга, я устала и ушла по-английски домой. Стою я вся такая красивая, жду троллейбуса, ко мне подходит мальчик лет двадцати, из Узбекистана, как выяснилось потом. И он мне очень сочувственно говорит: «Что, мать, работать приходится?» И я автоматом отвечаю: «Да, приходится». Он: «Тяжело уже в твои годы». Я говорю: «Тяжеловато».

И вдруг я поняла, что он меня принимает за старую проститутку. И именно с этой точки зрения он меня рассматривает, и я абсолютно понимаю почему. Ему 20 лет, он приехал из аула (мы с ним потом разговорились, и он про себя рассказал), где женщина в нарядном платье, ночью, одна на дороге, может быть только проституткой. У него нет других вариантов зрения. Он еще очень сочувственно себя вел по отношению ко мне, сказал: «Ну давайте отвезу». Причем, как к матери отнесся буквально, ничего другого не имел в виду. Тут, к счастью, троллейбус подошел, и я отказалась от его услуг.

Другая история. Еду с монтажа, два часа ночи. Старуха рядом стоит, тоже ждет последний автобус. Осмотрела меня и говорит: «С работы едешь?» Я говорю: «Да». Она спрашивает: «В ресторане работаешь?» Говорю: «Да». Я никогда не отказываюсь. Она помолчала и опять: «Посуду моешь?» Отвечаю: «Да». Старушка продолжает: «Получаешь сколько?» А я не знаю, сколько получают посудомойки, ну назвала какую-то цифру. Она говорит: «Ой, это тебя обирают, у меня соседка на две тысячи больше получает». И я понимаю, что у нее есть некий мир, в котором она живет, она с ним знакома, а вот что происходит за его границами, не знает. Она видит женщину – обычно одета, без макияжа, очень уставшая. Откуда можно в два часа ночи ехать? В ее мире все обстоит так: ресторан закрылся, я посуду домыла, поэтому и возвращаюсь домой так поздно. Ей понятна именно эта история, за ее границами она ничего «не видит».

Третья история случилась, когда я пришла на рынок покупать селедку, а там жуткая продавщица. Задаю самый беспомощный и бездарный вопрос, который можно задать: «А рыба свежая?». Она говорит: «Свежая-свежая». «Мне бы селедочку, – жалобно отвечаю, – но