Повести писателей Латвии - Харий Галинь

— Что нам еще остается! Хоть случай представился поговорить!

— Не узнаю тебя. Всегда ты был человеком действия, всегда находил хоть какую-то лазейку.

— Отлично сказано: «лазейку»! Мы вспомнили про Айзстраута… А ведь я мог быть на его месте!

— Кого ты собираешься винить? Уж не барышню ли Фанию? Айзстраут все валил на нее… Кстати, ты первым вызвался ему позвонить! Ну что ж, возьми и позвони! Позвони премудрому доктору! Говорят, он до сих пор живет холостяком, учти это…

— Не смешно, Арика.

— Выключи музыку, с минуты на минуту начнется сеанс. Я чувствую, момент уже близок! Я вся горю: Арнольд, дай руку, вот так, теперь мне лучше, подвинь кресло ближе!

— Мужайся!

— Не слышишь стук?

— Нет, Арика, ничего не слышу.

— Только не начинай с «Нортопо», ужасно режет слух.

— Успокойся, не заводись!

— Посмотри, какие рембрандтовские тона!.. Черный, потом золотистый… Откуда-то красный взялся! Сейчас покажется! Прежде всего замечаю его очки, ты что-нибудь видишь?

— Рембрандтом тут и не пахнет!

— Сколько его полотен ты видел в своей жизни, — обиделась Арика.

— По-твоему, Рембрандту полагалось бы ехать членом нашей распадающейся семьи?

— Прошу тебя, помолчи, сейчас покажется Увис! Он ушел, но я чувствую… Он здесь. Это бесспорно рембрандтовская гамма! Тут не может быть двух мнений! Как думаешь, что бы это могло означать? И как я сразу не сообразила… Вот что значит волнение… но я должна была заметить… видишь, теперь как будто начинает моросить золотистый дождик… Вот он, мой сын… Заткну уши, чтобы не слышать это ужасное «говорит Нортопо»! Ты кивни, когда он закончит. Он вернется, хотя и ушел… — бессвязно бормотала Арика. С мольбой во взоре она смотрела на золотистые силуэты.

Арнольд крепко, до хруста стиснул кулаки, он старался не потерять самообладания. Вместо громкого «говорит Нортопо» у себя за спиной услышал:

— Добрый вечер!

Промокший до нитки, но веселый, на пороге стоял их сын Увис Лусен.

— Я до костей продрог, мне срочно нужно переодеться, — объявил он, ожидая, когда родители встанут и оставят его в комнате одного. Раздеваться в их присутствии ему было вроде неловко. Он ждал, недоумевая, отчего отец с матерью застыли словно каменные. По правде сказать, не так уж долго он отсутствовал, стоит ли волноваться. Вот чудеса, предки дома, сидят рядышком, с места не сдвинешь. Сидят, будто воды в рот набрали, а еще замечания делают: забыл проститься, не поздоровался, не сказал спасибо!

И чего уставились, точно он с луны свалился. О чем-то говорили перед его приходом. Но это не важно. Маменька об ужине не позаботилась, сейчас начнет оправдываться.

— Чего вы расселись в потемках, на улице отличное праздничное настроение! — радостно выпалил Увис.

— Как ты с нами разговариваешь! — слабым голосом обронила Арика.

— Да, в самом деле, как ты разговариваешь… — несмело вставил отец.

— Что-нибудь случилось?

— Ты еще спрашиваешь?!

— Подумать только! — неестественно громко рассмеялась Арика. — У него праздничное настроение, ему праздник! У нас тут целая вечность прошла! По крайней мере ты, Арнольд, сделал все, что было в твоих силах, чтобы у меня исчезло всякое представление о времени. Совершенно не понимаю, в каком из твоих измерений мы живем!

— Тсс! — смутившись, прошептал Арнольд.

И Увис улыбнулся так кротко, что Арика осеклась на полуслове, это опять был ее Увис, ее чудаковатый, слегка близорукий, худущий и конфузливый Увис.

Если бы она смогла предугадать, увидеть мысленным взором: какой образ примет этот Нортопо в ближайшее время, скажем, ровно два года спустя, в пока еще несусветно далеком тысяча девятьсот семьдесят седьмом!

Мара Свире

Мара Свире родилась в 1936 году. По образованию юрист. Работала по специальности, затем редактором Комитета по радиовещанию и телевидению Совета Министров Латвийской ССР, заведовала отделом в журнале «Падомью Латвияс Сиевиете». Прозаик и публицист. В 1979 году выпустила первый сборник рассказов — «Визит в чужом доме», в 1977 году — книгу «Лимузин цвета белой ночи». Всесоюзному читателю известна по публикуемой повести и рассказам, вошедшим в книгу «Лимузин цвета белой ночи», выпущенную издательством «Советский писатель» в 1983 году. М. Свире пишет о людях современной деревни.

Лимузин цвета белой ночи

Сон как рукой сняло, она лежала и ждала: запоют или нет? Вроде бы пора, на востоке уже светлеет.

Мирта знала это, хотя постель была далеко от окна, ведь она прожила в этом доме, в этой комнате много лет. Порой целыми ночами ворочаясь с боку на бок в бессоннице, старая женщина ждала, когда отблески на верхнем резном краю шкафа или в зеркале комода возвестят ей о наступлении утреннего часа. Возвестят вернее, чем часы на противоположной стене: цифры да стрелки в полутьме не разглядеть; когда пробьют, бог их знает.

Пожалуй, около пяти? Что же это не слыхать-то?.. Прошлое утро вперед часов загомонили. Разве что одумались там, на своем насесте? Мол, подурачились, да и будет?

Старые часы заскрипели, потом бойко отстукали пять раз. И сразу же, будто едва дождался своей очереди, в хлеву запел петух: «Ку-ка-ре-ку-у!» Мирта приподнялась, вслушалась. Ну как же! «Ки-ке-ку-у!» — будто передразнила петуха шальная курица. Третье утро кряду! Большая такая, красивая, пестрая, что цветок боба, все коричневые яйца несла, да с последним яйцом, видно, ум потеряла. Еще накличет беду! Надо бы сходить в хлев, пощупать, какие у нее лапы. Если холодные — быть в доме покойнику, если теплые — значит, к пожару. Только попробуй пощупай в потемках, петух сердитый такой, того гляди глаза выцарапает. Ну, коли к покойнику, значит, пришел ее черед, больше в этом доме ни жить, ни помирать некому. Да и пора уж, пора, все равно убиваться по ней никто не будет, совсем одна осталась, словно сосна в поле. А может, забить горластую, тогда, сказывают, можно уйти от беды. Но тут же Мирта со вздохом опустилась на подушки: куда же девать столько мяса? Курица, проказница, от безделья раздобрела. За один день ее не съешь и в чулане не убережешь. Да и мухи налетят. Не обвались позапрошлым годом погреб… Ох, все не слава богу, что тут поделаешь, да ей, старому человеку, и не надо ничего, скорей помереть — скорей покой будет. Только ее никто не спросит, коль эта хрипуша пожар вызывает, значит, пожару и быть.

Хозяйка хутора Леясблусас[2] нашарила у ножки кровати кружку с водой, попила и принялась прикидывать, где, не дай бог, может заняться пожар. Печь летом не топится, там вряд ли, перед плитой пол кирпичом выложен, если и выскочит какой уголек, тут же загаснет. Дымоход сосед Даумант зеленой елочкой прочистил. В хлев с «летучей мышью» она с весны не заходила. В каретном сарае… Стой, а лимузин! В нем, будто свечи какие-то, искра возникает, Даумант так и говорил.

Мирта охнула, повернулась на правый бок, потом опять на левый, наконец встала, надела юбку, поверх рубашки накинула большой платок, взяла ключ и засеменила через двор к каретному сараю.

Подул утренний ветерок, коснулся ветвей белого налива, несколько яблок упало.

Замок не поддавался — Мирта пыталась повернуть ключ то в одну, то в другую сторону, но он застрял. По голым ногам тянуло сквозняком. Дверь каретного сарая была посажена довольно высоко: собака или кошка легко могли подныривать туда-обратно, да и человек поменьше ростом, коли поднатужится, пожалуй, пролезет. Может, кто и стоит с той стороны, сейчас как навалится плечом, дверь так и выломится с треском прямо на нее. «Хе-хе-е», — засмеется злодей, сядет в лимузин и покатит прямо по ней, как по мосту, а она, законная владелица, останется тут лежать. Даумант, правда, говорил, что завести машину можно только теми маленькими ключиками, один из которых она держала в своем ридикюле из настоящей свиной кожи (подарок покойного Яна), а другой — в ящике комода, в самом дальнем углу. Да нешто мало одинаковых ключиков, особенного-то в них ничего нет! Наберет какой-нибудь вурдалак целую связку, глядишь, один аккурат и подойдет.

Наконец в замке что-то щелкнуло, и ключ повернулся. Дверь со скрипом отворилась. Вот она белеет в полутьме, ее автомашина. Красавица, цветом прямо как полученная в приданое кобыла Серка, когда к староста седая стала. А в бумагах так чудно написано: цвета белой ночи. Всем хорош лимузин, кабы не название это заковыристое. Чего только люди сейчас не напридумывают! Как бы хорошо Серкой-то назвать.

Оно, конечно, сани с проржавелыми полозьями да бывшая выездная телега без колеса — плохие соседи, про бревенчатые стены, все в паутине, и говорить нечего. Разве чета они этой красоте, этому блеску… Такую-то вещь в большую бы комнату поставить, все равно пустует, только вот двери узковаты — не пройдет. Когда дом строили, разве мог кто подумать, что она, Мирта, когда-нибудь станет владелицей лимузина. Ан, видать, счастье-то неслышно подбирается, как и горе. Жаль только, что поздно пришло — сил нет принять его, и близких никого нет, кто бы вместе порадовался; хорошо хоть завистники есть. Прямо перст судьбы повелел в тот день кассирше универмага чуть не силком настоять: возьмите да возьмите лотерейный билетик! А Мирте он ни к чему, калоши два шестьдесят стоят, а тут плати еще тридцать копеек! Хорошо, что та не отступилась: купите, мамаша, купите, может, пылесос выиграете. Только зачем Мирте пылесос, весь век без него прожила, проживет и еще сколько там осталось. А кассирша — ну будто кто ее поджигает: за тридцать копеек достанется, а ведь стоит больше тридцати рублей. Ну, коль стократная прибыль, тут уж не взять — только бога гневить, решила Мирта, достала тридцать копеек и… прикупила к калошам автомашину. Прямо вспомнить приятно. Не каждому такое везенье. Кассирша теперь, наверное, локти кусает, что себе не взяла тот билетик. Надо бы ей в утешение пару десятков яичек отнести, в магазине-то не всегда достанешь, а когда и есть, так бледные что снаружи, что внутри, разве сравнишь, как на хуторе куры несут: коричневые да с большими желтками. Только ведь не помнит Мирта, какая из себя эта кассирша, она там небось не одна, одна-то разве выдержит — день за днем с утра до вечера? В нынешних людях нет уж той хватки. А может, кассирша и не знает вовсе, какое счастье в руках держала, подумалось Мирте, тогда уж лучше пусть так и не узнает, к чему человека понапрасну огорчать.