"Англия: Портрет народа" - Джереми Паксман

Большая часть этой речи складывалась сама собой. Тут и перечисление достижений правительства, обычное получение кредита доверия, разменной монеты политического приспособленчества. Тут и различная чепуха о решимости правительства быть «в самом сердце Европы», хотя большинство его действий наводило на мысль, что имеется в виду скорее не сердце, а аппендикс. Тут и заявления о том, что вступление Великобритании в Европейский союз ничем не угрожает суверенитету страны. Тут и прямой намек на то, что, честно говоря, у страны нет выбора. Но нужно было чем-то закончить, чтобы у аудитории остался некий образ безопасности страны. То, что он выдал, оказалось невероятным словесным портретом. «Через пятьдесят лет, — сказал он, — Британия по-прежнему будет страной, где на поля графств ложатся длинные тени, страной теплого пива, существующих несмотря ни на что зеленых пригородов, где выгуливают собак и наполняют бассейны, и — как выразился Джордж Оруэлл — «пожилые дамы спешат к причастию на велосипедах сквозь утреннюю дымку»».

Боже, откуда все это? О каком уголке Англии говорил премьер-министр, где жизнь протекает в таком необычном ключе, как до грехопадения? Последний раз лирические излияния премьер-министра об Англии улыбающихся доярок и теплого пива мы слышали в 1920-х годах. Политик Стэнли Болдуин заявлял, что говорит «не как человек с городской улицы, а как человек с тропинки в поле, как человек гораздо более простой, пропитанный традициями и невосприимчивый к новым идеям». (Когда в 1923 году его выбрали лидером консервативной партии, Болдуин заявил, что готов вернуться в родной Вустершир, где, по его словам, он «вел бы достойную жизнь и разводил свиней».) Хотя дед его был из Шотландии, а бабка — из Уэльса, Болдуин представлял себя чистопородным англичанином. Столичные снобы раскусили его наигранный образ жителя предместий с неизменной трубкой из вишневого дерева и твидовым костюмом, но народу он нравился потому, что был похож на солидного, богобоязненного землевладельца (еще одна ловкость рук: он был торговцем скобяными изделиями в третьем поколении и никогда не владел землей, если не считать нескольких акров, обозреваемых из фамильной кузницы).

«Для меня Англия — это деревня, а деревня — это Англия [говорил Болдуин в одной из характерных для него речей]. И когда я спрашиваю себя, какой мне представляется Англия, когда я думаю о ней за границей, в формировании этого образа участвуют самые разные ощущения — это и слух, и зрение, и некоторые незабываемые ароматы… Это звуки Англии: стук молота о наковальню в деревенской кузнице, скрипучий крик коростеля росистым утром, побрякивание оселка о косу и картина, на которой пахарь переваливает за плугом бровку холма, — как выглядела Англия с тех пор, как стала Англией… эта непреходящая картина Англии».

Это чистой воды выдумка. Абсолютно ничего непреходящего ни в одной из этих картин или звуков не было. Косу уже заменяли уборочные машины, а с началом использования двигателя внутреннего сгорания работа кузнеца свелась к изготовлению подков для пони детей бизнесменов, которые покупали дома фермеров, вытесненных с этой земли. К тому времени, когда была произнесена эта речь, Англия уже семьдесят лет была преимущественно городским обществом. Для подавляющего большинства людей узнать коростеля по характерному скрипучему крику было все равно что перевести что-то с санскрита. А когда через семьдесят лет с речью в духе Болдуина выступил Джон Мейджор, коростель уже появлялся в Англии только летом как случайный визитер: места его гнездования уже были уничтожены интенсивным методом ведения сельского хозяйства. Мейджор несколько модифицировал эту идиллию, у него присутствуют и сельская местность, и пригороды. Но это «зеленые пригороды», удобные местечки, которые служат прибежищем от городской жизни.

Эта речь стала манной небесной для сатириков, которые со столичным презрением ухватились за эти допотопные образы, как за еще одно доказательство того, что премьер-министр все меньше представляет себе, что происходит на самом деле. Когда я спросил Джона Мейджора, что заставило его обратиться к этим метафорам в духе Болдуина, было видно, что даже три года спустя ему тяжело вспоминать об этом. Он считал, что его неверно поняли (что характерно, добавив: «Возможно, в этом моя вина»). По его мнению, он «привел кое-какие поэтические выражения» о «теплом пиве и англичанках, спешащих на велосипедах к причастию», «в качестве иллюстрации того, что важнейшие характеристики страны никогда не будут утрачены вследствие углубляющихся отношений с Европейским союзом. Грубо говоря, хотелось донести до них: французы с немцами не будут сверху, хоть многие и страшатся этого!»

Не будем опровергать выдумки о том, что политические лидеры сами пишут свои речи (хотя Мейджор сам выдает эти уловки, утверждая, что «привел кое-какие поэтические выражения»). Все дело, однако, в том, что, несмотря на это паясничание, речь сработала. Слушатели Джона Мейджора на самом деле узнали в нарисованной им картинке Англию. Как это объяснить?

Что-то удивительное произошло с восприятием англичанами страны, в которой они живут. Мейджор был похож на человека, стоящего у края колодца и опускающего в него ведро, чтобы зачерпнуть воды. В коллективном подсознании, из которого Джон Мейджор извлекал свои картины, существует иная Англия. Это не страна, где на самом деле живут англичане, а место, где им кажется, что они живут. Во многом оно соприкасается с окружающей их реальностью, но это нечто идеальное, как «края иные» в патриотическом гимне дипломата Спринг-Райса: «Дела там милосердны, а все пути — покой». Получается, англичане оказались изгнанниками из своей собственной страны. Их связь этой аркадией — чувства эмигранта, живущего на деньги, присылаемые с родины.

Картина Англии, которую несут англичане в своем коллективном сознании, так удивительно сильна потому, что это нечто вроде рая. Критик Реймонд Уильямс однажды написал, что романтическое воспевание жизни в деревне связано с изгнанничеством времен империи, это прибежище, вызываемое воображением человека, который состоит на службе королеве и тоскует по дому где-нибудь в колониях:

«Ее умиротворяющая зелень, так не похожая на места, где он работал на самом деле — на тропики или безводную пустыню; чувство принадлежности, общности, идеализированное, если его противопоставить тяготам колониального правления и жизни в изолированном чужом поселении. Птицы, деревья и реки Англии; местные жители, говорящие более или менее на его родном языке: такими должны были быть места, где они поселялись в воображении и в действительности. Деревня становилась теперь местом, куда уходишь на покой».