Больница Преображения - Станислав Лем

- Послушайте... - забормотал он.

Незнакомец остановился как вкопанный, взглянул ему в глаза.

- Вы, может, на подстанцию, а?.. Я... вы не отвечайте... Пожалуйста, не ходите туда!

Незнакомец испытующе посмотрел на Стефана - не то насмешливо, не то недоверчиво; на губах его заиграла кривая усмешка, в узеньких щелках глаз неподвижно застыли зрачки. Он так и не произнес ни слова, но не уходил.

- Там сейчас немцы... - срывающимся голосом выпалил Стефан. - Не ходите туда! Они... взяли Воха. Арестовали его. Вроде бы... вроде бы... - Стефан осекся.

- Кто вы такой? - спросил незнакомец. Лицо его посерело, окаменело, он сунул руку в карман, и слабая улыбка, которая все еще блуждала у него на губах, превратилась в холодную ухмылку.

- Я врач из лечебницы. Я его знал...

Стефан осекся.

- На подстанции немцы? - переспросил незнакомец. Он выдавливал из себя слова, словно человек, который тащит неподъемную тяжесть. - Ну, меня это вовсе не касается... - добавил он, растягивая слова. Было заметно, что он мучительно обдумывает что-то. Однако быстро овладел собой и, приблизив лицо к лицу Стефана, обдал его дыханием и резко спросил: - А те?

- Пощчики? - торопливо подхватил Стефан. - Убежали. Немцы их не поймали. Они в лесу, у партизан. То есть я так слышал.

Незнакомец поглядел по сторонам, схватил его за руку, сильно, до боли пожал и пошел прочь.

Не дойдя до поворота дороги, он взобрался по склону на холм и исчез в лесу. Тшинецкий облегченно вздохнул и по тропинке, вившейся по откосу холма, пошел к лечебнице. У каменной арки обернулся и посмотрел вниз, на поля, взглядом ища своего спутника. Поначалу он принимал за него стволы, темневшие в море лимонных и огненно-рыжих листьев. Потом увидел. Незнакомец был далеко, он застыл на месте - черное пятно в безбрежном, безветренном пространстве. Так продолжалось всего миг; незнакомец наклонился и исчез между деревьями; больше он не показывался.

У дверей мужского корпуса стоял - редкое явление в саду - Паенчковский; рядом с ним - ксендз Незглоба. Ксендз уже несколько недель чувствовал себя совсем хорошо и, собственно, мог бы возвращаться к исполнению пастырских обязанностей, но до Нового года он еще числился в епархии отпускником. К тому же, как он сам признался, ему не хотелось проводить со своими прихожанами Рождество.

- Смех да и только, - рассказывал он, - но у нас любой обидится, если с ним не выпьешь. И на Новый год так, и на Пасху, с освящением-то, это уж всего хуже. Сейчас мне нельзя, но разве они уважат болезнь? Мне не отбиться. Лучше уж посижу здесь, если вы, господин профессор (так он титуловал Пайпака), меня не прогоните.

Старый адъюнкт питал к церкви слабость. Только из-за этого несколько лет назад не удавалось уволить двух сестер милосердия, славившихся немилосердным отношением к больным: тогда одна пациентка скончалась от ожогов, полученных в ванной, и в лечебницу даже приезжала комиссия из министерства. Вскоре, правда, они ушли сами - втайне от всех Паенчковский заставил их это сделать. Так, по крайней мере, эту историю передавали.

Ксендз уговаривал Паенчковского позволить в ближайшее воскресенье отслужить мессу в маленькой часовне, которая стояла в саду, у северной стены, окружавшей лечебницу. Он уже разузнал в приходской канцелярии, что можно, что никаких препятствий к тому нет, уже позаботился обо всем необходимом и только просил "господина профессора" дать формальное разрешение. Пайпак страдал, ему-то хотелось, но он стыдился коллег. Известное дело: богослужение в сумасшедшем доме - это же чуть ли не издевка. Если бы только для персонала, но ксендз полагал, что пациенты те, что поздоровее, - могли бы...

В конце концов Паенчковский, на лбу которого выступила испарина, согласился и тут же успокоился. Потоптался на месте, что-то вспомнил и, извинившись, ушел. Тут и объявился Стефан.

- Вы, отец, больше уже не видите княжны? - спросил он, оглядывая запущенный сад. Деревья, постоянно обдуваемые ветром, теряли здесь листья раньше, чем в долине. Он поначалу и не сообразил, что мог своим вопросом больно обидеть ксендза.

- Рассудок мой, дорогой господин доктор, - проговорил ксендз, - я уподобил бы музыкальному инструменту, в котором фальшивили несколько струн... Вот душа, этот удивительный артист, и не могла исполнить нужной мелодии. Теперь же, когда вы, господа, меня исцелили, я совершенно здоров и преисполнен благодарности.

- Одним словом, вы уподобляете нас настройщикам, - заметил Стефан и улыбнулся про себя, но лицо его оставалось серьезным. - Можно и так. Кажется, какой-то богослов девятнадцатого века говаривал, что телодендрии, то есть окончания нервных клеток, погружены в мировой эфир... Жаль только, что мировой эфир уже ликвидирован физикой.

- Еще недавно я не слышал в вашем голосе подобных ноток, - печально заметил ксендз. - Прошу простить бесцеремонность бывшего пациента, но представляется мне, что господин Секуловский всегда воздействовал на вас, господин доктор, словно... полынь. Вы по природе так добросердечны, а повидаетесь с ним, и начинают посещать вас какие-то горькие мысли, и, я в этом уверен, вам совершенно чуждые...

- Я - добросердечный? - Стефан усмехнулся. - Такие комплименты жизнь мне отпускала вообще-то скупо, вот только вы, отец...

- Но в воскресенье вы придете? Я бы оставил на ваше усмотрение, кому из больных можно принять участие в мессе. С одной стороны, мне хотелось бы, чтобы их было как можно больше, ведь уже столько лет... но с другой... Он не решился продолжать.

- Я понимаю, - сказал Стефан. - Мне, однако, кажется, что это неуместно.

- Как так? - Ксендз явно опешил. - Вы полагаете, что?..

- Я полагаю, что есть такие места, где даже Бог может себя скомпрометировать.

Ксендз опустил голову.

- А ведь и вправду. Увы, я хорошо знаю, что не хватает мне нужных слов, что я - обыкновеннейший сельский священник. Сознаюсь: когда я учился, мечтой моей было встретиться с каким-нибудь неверующим и сильным духом. Чтобы обуздать его и повести...

- Как это - обуздать? Вы как-то чудно говорите.

- Я имел в виду обуздание любовью, но это было грехом. Только потом я понял: грехом гордыни. И затем уж узнал много иных вещей, которым учит жизнь среди людей. Я хорошо понимаю, сколь малого я стою. У каждого врача целая батарея аргументов, которыми он сумеет стереть с лица земли мою священническую премудрость...

Стефану наскучил этот сентиментальный и напыщенный разговор. Он огляделся. Больные стекались по аллейкам к корпусу - близилась обеденная пора.

- Пусть это останется между нами, - проговорил он и взмахнул рукой, словно благословляя. - Вы знаете, что мы столь же строго храним тайну, как и вы, - если не принимать во внимание небеса... Вот вы, отец, вы никогда не сомневались?