Так называемое зло - Лоренц Конрад

По другим примерам мы уже знаем о замечательной спонтанности инстинктивных действий, об исходящем изнутри стимулировании, интенсивность которого в точности соразмерна «потреблению» соответствующего движения: она тем выше, чем чаще животному приходится это движение выполнять. Мышам нужно грызть, курам клевать, белкам прыгать. В нормальных жизненных условиях это им необходимо, чтобы прокормиться. Но и когда в условиях лабораторного плена такой нужды нет, это им так же необходимо – потому что все инстинктивные действия вызываются стимулами, идущими изнутри, а внешние раздражители лишь направляют запуск этих действий в конкретных условиях места и времени. Точно так же серому гусю необходимо триумфально кричать; если лишить его возможности удовлетворять эту потребность, он превращается в патологическую карикатуру на самого себя. Он не может разрядить накопившееся возбуждение на какой-нибудь замещающий объект, как мышь, грызущая все, что угодно, или белка, однообразно кувыркающаяся в тесной клетке, чтобы удовлетворить потребность в движении. Серый гусь, лишенный партнера по триумфальному крику, сидит или бродит, печальный и подавленный. Меткое изречение Йеркса: «Один шимпанзе – это вовсе не шимпанзе» – в еще большей степени применимо к диким гусям, даже тогда – и особенно тогда, – когда одинокий гусь находится в густонаселенной колонии, где у него нет партнера по триумфальному крику. Если такая печальная ситуация преднамеренно создается в опыте, при котором одного-единственного гусенка выращивают как «Каспара Гаузера»[16], изолировав от собратьев по виду, то у этого несчастного создания наблюдается ряд характерных нарушений поведения по отношению к неодушевленному и в еще большей степени к одушевленному окружению. Эти нарушения очень сильно и далеко не случайно напоминают те, которые описал Рене Спитс, наблюдая в сиротском приюте детей, растущих в условиях дефицита социальных контактов. Такой ребенок не только теряет способность реагировать должным образом на стимулы, исходящие из внешней среды, но стремится по возможности уклоняться от любых внешних раздражений. «Патогномическим» – то есть достаточным для диагноза – признаком такого состояния является положение лежа на животе лицом к стене. Точно так же гуси, душевно искалеченные подобным образом, садятся, уткнувшись клювом в угол комнаты, а если поместить, как мы однажды сделали, в одну комнату двоих – в два противоположных угла. Когда мы показали этот эксперимент Рене Спитсу, он был потрясен сходством между поведением наших подопытных животных и детей, которых он изучал в приюте. В отличие от детей, искалеченный таким образом гусь в значительной мере поддается лечению, но мы еще не знаем, полностью ли, потому что на восстановление требуются годы.

Едва ли не более драматично, чем такая экспериментальная помеха образованию союза триумфального крика, действует его насильственный разрыв, слишком часто происходящий в естественных условиях. В таких случаях первая реакция серого гуся состоит в том, что он изо всех сил старается отыскать исчезнувшего партнера. Беспрерывно, буквально день и ночь, он издает трехсложный дальний призыв, торопливо и взволнованно обегает привычные места, где обычно бывал вместе с пропавшим, и все больше расширяет пространство поисков, облетая его с призывным криком. С утратой партнера тотчас же пропадает всякая готовность к борьбе: осиротевший гусь вообще перестает защищаться от нападений собратьев по виду, убегает от самых молодых и слабых; а поскольку в колонии быстро «проходит слух» о его состоянии, он сразу оказывается на самой низшей ступени рангового порядка. Пороговые значения всех раздражений, вызывающих бегство, значительно понижаются, гусь проявляет крайнюю трусость не только по отношению к собратьям по виду – он больше пугается всех раздражений, исходящих из внешнего мира. Ручной гусь может начать бояться людей, как неприрученный.

Впрочем, иногда у гусей, выращенных человеком, происходит обратное: осиротевшая птица снова привязывается к своему воспитателю, на которого не обращала никакого внимания, пока была счастливо связана с другими гусями. Так было, например, с гусаком Копфшлицем, когда мы, отправили в ссылку его друга Макса. Гуси, нормально выращенные родителями, в состоянии одиночества могут возвращаться к родителям или к братьям и сестрам, с которыми уже не поддерживали каких-либо заметных отношений, но, как показывают именно эти наблюдения, сохраняли латентную привязанность к ним. К этому же кругу явлений, несомненно, относится и тот факт, что гуси, которых мы уже взрослыми переселяли в дочерние колонии нашего гусиного поселения – на Аммерзее или на Амперштаувайер в Фюрстенфельдбруке, – возвращались в старое поселение на Эсс-Зее, если теряли супругов или товарищей по триумфальному крику.

Все описанные выше симптомы, относящиеся к вегетативной нервной системе и к поведению, весьма сходным образом проявляются у тоскующих людей. Джон Баулби, исследовавший тоску маленьких детей, нарисовал столь же наглядную, сколь трогательную картину этих явлений, и просто невероятно, до каких деталей простирается сходство между человеком и птицей! При долгом сохранении депрессивного состояния человеческое лицо покрывается "знаками судьбы", особенно вблизи глаз, и в точности то же самое происходит с лицом серого гуся. В обоих случаях ввиду длительного снижения симпатического тонуса особенно сильные изменения происходят под глазами, что придает лицу «опечаленное» выражение. Мою любимую старую гусыню Аду я узнаю издали среди сотен других гусей по этому скорбному выражению глаз, и я получил однажды впечатляющее подтверждение того, что это не плод моей фантазии. Один очень опытный знаток животных и особенно птиц, ничего не знавший об истории Ады, вдруг показал на нее и сказал: «Эта птица, должно быть, хлебнула горя!»

По принципиальным гносеологическим соображениям мы считаем научно неправомерными любые утверждения о субъективных переживаниях животных, за исключением одного: что такие переживания у животных есть. Нервная система животного отличается от нашей, так же как и происходящие в ней физиологические процессы, и можно не сомневаться, что переживания, соответствующие этим процессам, также качественно отличаются от наших. Но эта гносеологически чистая установка в отношении субъективных переживаний животных, естественно, никоим образом не означает отрицания их существования. Мой учитель Гейнрот на упрек, будто он видит в животном бездушную машину, обычно отвечал с улыбкой: «Совсем напротив, я считаю животных эмоциональными людьми с крайне слабым интеллектом!» Мы не знаем и не можем знать, что субъективно происходит с гусем, проявляющим все объективные симптомы человеческого горя, но не можем не испытывать ощущения, что его страдание сродни нашему!

С чисто объективной точки зрения поведение дикого гуся, лишенного союза триумфального крика, во всех отношениях сходно с поведением животного, очень сильно привязанного к месту обитания, когда его вырывают из привычного окружения и пересаживают в чужую обстановку – сходно в такой степени, какую только можно себе представить. Начинаются те же отчаянные поиски и так же пропадает всякая боеспособность до тех пор, пока животное не обретет вновь свои родные места. Для сведущего человека можно наглядно и метко описать связь серого гуся с товарищем по триумфальному крику, сказав, что гусь относится к нему во всех деталях так же, как относится к центру своего участка животное, чрезвычайно привязанное к территории, у которого эта привязанность тем сильнее, чем больше его "степень знакомства" с ней. В непосредственной близости к центру не только внутривидовая агрессия, но и многие другие автономные жизненные проявления соответствующего вида достигают наивысшей интенсивности. Моника Мейер-Гольцапфель определила партнера по личной дружбе как «животное с притягательной силой родного дома» (“das Tier mit der Heimvalenz”); этот термин, свободный от антропоморфной субъективизации поведения животных, тем не менее охватывает во всей полноте значение чувств, испытываемых к настоящему другу.

Поэты и психоаналитики давно уже знают, как близко соседствуют любовь и ненависть, и знают, что у нас, людей, предмет любви почти всегда «амбивалентным» образом бывает и предметом агрессии. Триумфальный крик гусей представляет собой – на что часто не обращают должного внимания – всего лишь аналог, в лучшем случае сильно упрощенную модель человеческой дружбы и любви, но на этой модели хорошо видно, как может возникнуть такая амбивалентность. У серых гусей во втором акте церемонии – дружелюбном приветственном повороте друг к другу – при нормальных условиях примеси агрессии уже почти нет, но в целом, особенно в первой части, сопровождаемой «грохотом», ритуал содержит полную меру автохтонной агрессии, направленной, пусть лишь латентно, против возлюбленного друга и товарища. Что это именно так, мы знаем не только из общих эволюционных соображений, приведенных в предыдущей главе, но и из наблюдения исключительных случаев, проливающих яркий свет на взаимодействие первоначальной агрессии и ставших автономными мотиваций триумфального крика.