Адъютант его превосходительства - И. Болгарин

– Ну, знаешь!.. – обиженно вскинулся Красильников. – Какие ж такие глупости я сотворил?

– Много. И одна другой глупее. И одна другой дороже… Ну, во-первых, арестовывать Загладина надо было тихо, чтоб никто не видел, никто не слышал…

– Допустим, – согласился Красильников. – Но так уж получилось, не мог иначе.

– А раз так получилось, все остальное ты должен был высчитать. И то, что они оружие постараются перезахоронить, и то, что попытаются убрать Загладина, и еще многое другое.

– Так потому я и торопился!

– Торопиться в нашем деле, Семен, надо тоже медленно, – невесело ска­зал Фролов. – Ну да ладно, что теперь! Придется все начинать заново!

Опустив голову, Красильников мрачно смолил цигарку.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Много страху натерпелся в тот день Мирон Осадчий. Спрыгнув с воза, он стремительно метнулся в толпу, затерялся в ней, понимая, что здесь ему в случае погони будет легче схорониться. Почувствовав себя наконец в безо­пасности, он нервно Скрутил цигарку, стал размышлять: «Домой?.. Домой не следует, а ну как чекисты что-то пронюхали и уже ждут меня в засаде?..» Оксане он тоже не очень доверял, молчаливая она встала, замкнулась, сло­ва лишнего не скажет… «И все же переждать у Оксаны спокойнее», – решил он. Придавив каблуком начавшую жечь пальцы цигарку, нырнул в ближайшую подворотню, юркнул меж времянок и сарайчиков, теснившихся во дворе, пе­релез через забор и вышел на соседнюю улицу, Несколько раз оглянулся. Нет, никто не шел за ним. Окончательно успокоившись, тихими переулками, проходными дворами, минуя центр, к вечеру добрался до Куреневки.

Дернув заскрипевшую калитку и вздрогнув от скрипа, в который раз за этот длинный день огляделся. Но на пустынной улочке в свете угасающего дня не видно было ни души.

В маленьком дворике по-вечернему пахли цветы, а за задернутым зана­веской окошком теплился мирный свет. Неслышно ступая, вошел в сени. Здесь пахло сухой травой, пылью и молоком.

Оксана сидела в горнице, что-то шила. Молча и неприязненно оглядела Мирона, запыленные его сапоги, порванные на колене штаны, осунувшееся, почерневшее лицо. Ни о чем не спросила. В затянувшемся молчании было слышно, как потрескивает в коптилке огонь и бьются в окно мотыльки.

– Кинь мне на чердак в сараюшке тулуп, подушку. Пару дней там перебу­ду, – угрюмо попросил Мирон, боясь встретиться с ее взглядом.

На чердаке сарая было сумеречно и сухо. Шуршал по соломенной крыше зарядивший с ночи легкий летний дождь. Время от времени Мирон смотрел в щелку, видел кусок двора, мокрых кур и Оксану, изредка преходившую по двору. От мерного шуршания капель и от отчужденной молчаливости Оксаны на душе было тревожно, муторно.

Прошло несколько дней, но ничего не случилось. Из дому тоже сообщили, что все спокойно. Понял Мирон: обошлось.

А потом сюда, к Оксане, наведался дядька Мирона. Узнал о постигшей его неудаче. Посочувствовал.

– Куда ж теперь? – хитровато прищурив угрюмоватые глаза, поинтересо­вался у Мирона.

– Свет велик, – неопределенно ответил Мирон, понимая, что нельзя ни­чего выкладывать вот так зря, с бухты-барахты.

– И деревьев с суками много, это верно, – загадочно сказал дядька Ле­онтий и неспешно стал ждать, что ответит Мирон.

– При чем тут деревья? – не понял Мирон.

– А при том, что на первом же суку вздернут тебя чекисты, а то и де­рево искать не будут – к стенке приставят.

Мирон набычился, промолчал и, подумав, ответил:

– На ту сторону буду пробираться. На Дон или же на Кубань. Мирон и сам не знал еще, куда подастся, но понимал, что уходить куда-нибудь все равно придется – не век же сидеть на чердаке!

– А гроши у тебя как? Имеются? – с несокрушимой невозмутимостью поин­тересовался дядька. – И само собой, документ, бумага?

– Раздобуду, – неуверенно ответил Мирон.

– Я тебе вот что, парень, хочу сказать, – лениво тянул свое дядька, – коль ты и взаправду от красных деру дать собирался, то есть люди, они-то тебе прямо и укажут куда и к кому. Деньги заплатят и бумаги, какие на­добны, выдадут.

– Ты, дядя Леонтий, не темни, – начал вскипать Мирон, и глаза у него сузились – в непримиримый щелки, – Ты прямо выкладывай.

– А я и говорю прямо, – обиделся дядька Леонтий или сделал вид, что обиделся. – Людей этих доподлинно знаю, говорил тебе в прошлые разы о них. Ты – человек, бойкий, сорвиголова, словом, такие им нужны.

– Где они, эти люди? – неприязненно спросил Мирон, донимая, что ника­кого другого выхода у него все равно нет. На следующий день дядька поз­накомил Мирона с Бинским. Бинский объяснил, что он будет работать у него связным, сказал ему пароль, дал адреса людей, которые проведут его по цепочке до Харькова, растолковал, к кому надобно будет Мирону там обра­титься. Под вечера с запрятанным в подметку сапога письмом повеселевший и все же настороженный Мирон отправился к линии фронта…

В пути Мирон в новой мере хлебнул хлопот и понял, для чего нужен связному острый слух, далекий глаз и быстрые ноги. Все пришлось испытать ему – и прятаться, и убегать, и притворяться та слабоумным, то увечным. И все же удача не обошла его и на сей раз – он благополучно добрался до Харькова.

Капитан Осипов, получив от Мирона письмо, тут же отправился для док­лада к полковнику Щукину.

– Вести из Киева, господин полковник! – без стука, что означало чрез­вычайность сведений, войдя в кабинет, доложил он. – Получено сообщение от Сперанского. У них провал. Чекисты арестовали штабс-капитана Заглади­на, но в перестрелке он погиб. Так что более или менее все обошлось бла­гополучно.

– Что означает эта туманная формулировка – более или менее? – не под­нимая головы от срочных бумаг, иронично и строго спросил Щукин.

– Провал не коснулся Киевского центра, – невольно подтянулся Осипов.

– Ведь со смертью Загладина нить, ведущая от него к Центру, оборвалась.

– А как чекисты вышли на Загладина? – все так же не поднимая головы, продолжал задавать вопросы Щукин.

– Сперанский пишет – случайно. Во время транспортировки оружия, – по­чувствовав тяжелое настроение своего начальника, внес в доклад слова ус­покоения Осипов.

Щукин настороженно постучал костяшками пальцев по столу, оторвал на­конец взгляд от бумаги и, сурово посмотрев на Осипова, сказал, отделяя каждое слово:

– В случайность не верю.

Осипов растерянно молчал. Он, как это часто бывало с ним, почти мгно­венно принял точку зрения полковника, ощутив холодок опасности.

– Что еще сообщают? – спросил Щукин.

– Напоминают о деньгах.

– Они могли бы обойтись и собственными средствами, – недовольно вы­молвил полковник. – Пусть тряхнут мошной киевские рябушинские и терещен­ки, которых там осталось немало. Ювелиры, например.