Рассказы на ладони - Ясунари Кавабата

— И почему ты отсюда не сбежишь?

— А как я, по-твоему, это сделаю?

— А чем ты занимаешься?

— Днём ничего не делаю. А твоя машина всегда здесь стоит? Можно я к тебе буду спать приходить?

— А ты хотела бы стать такими же, как эти танцовщицы?

— А чем это лучше?

Эту-то девочку Харуёси и определил в няньки к Коматиё.

6

Коматиё отправилась на гастроли. Девочка, на которую был оставлен ребёнок, пришла к Харуёси в слезах. Она вспомнила, что умеет плакать. Она уже так привыкла быть одной, а тут ребёнок заставил её вернуться к жизни.

Что мог предложить ей в утешение Харуёси? Только посадить в свой автомобиль и покружить по улицам. Но ему вскоре пришлось вспомнить, что бензин на исходе. Он остановился у заправки возле железнодорожного моста. Она была похожа на жёлтый ящик. Продавщица была накрашена. Позади ящика был каменный забор, а за забором — плоское пространство асфальта, под которым хранился бензин.

«У тебя деньги-то есть?» — шёпотом спросил он девочку. Она мотнула головой. Тогда он почесал в затылке и зашёл на заправку.

— Слышь, сестричка, может, отольёшь в долг немного?

— О чём ты? Если б я тебя знала, тогда другое дело. А ты даже не взрослый. И вообще, у нас здесь как в телефонной будке: опустил монетку, тогда и разговаривай.

— Ну и что мне теперь делать?

— Есть здесь один нехороший человек. Вот у него и попроси.

«Ну что, пойдём попросим?» — спросил Харуёси.

По возвращении на бензоколонку девочка заплатила за бензин.

Огни парка Уэно уже погасли, они были вдвоём в машине с потушенными фарами. Именно тогда их и застукал полицейский.

7

Старенький «фордик» Харуёси рассыпался на части. А ту девушку, что гнездилась в парке, у него отобрали. Так случается в мире мужчин.

Девушка очутилась в колонии для малолетних. Водитель стал учеником у комика.

Между парком и колонией существовала постоянная связь. Стало известно, что девушка родила ребёнка. Говорили, что как только где-то пахло бензином, она всегда вспоминала Харуёси. А куда потом подевался он сам, то неизвестно.

Вот и окончен рассказ о том, как покрывались белым головы зрителей… Падала, падала вниз пудренная пыльца…

[1930]

Привязанный муж

Нет никакого сомнения в том факте, что мужья привязаны к своим жёнам. Кроме того, зарегистрированы случаи, когда жена привязывает к себе мужа в буквальном смысле этого слова — какой-нибудь бечевой или чем там ещё. Бывает, что за руку. Бывает, что и за ногу. Ну вот, например, вообразите себе, что жена обездвижена тяжкой болезнью. Муж исполняет роль сиделки. Больной жене весьма утомительно каждый раз подавать голос, чтобы разбудить мужа. А ведь бывает ещё хуже: парализованная жена почивает в спальне, а вот её муж расположился в другой комнате. И как тогда ей разбудить своего муженька? Мне кажется, что лучше всего было бы привязать к его руке настоящую верёвку и подёргать за неё.

Больной жене всегда весьма грустно. И потому непременно находится какой-нибудь важный повод, чтобы разбудить мужа. Вон облетают под осенним ветром листья, вот сон нехороший привиделся. Да и вообще — мыши скребутся. Словом, есть о чём поговорить. Потому что как-то нехорошо выходит — она тут бодрствует, а он, видите ли, почивать изволит.

«В последнее время вы ведёте себя весьма странно. Я дёргаю-дёргаю, а вы всё спите и спите. Нужно бы к верёвочке колокольчик привязать. Такой ма-аленький колокольчик из чистого серебра». Вот такие затеи приходят ей в голову. А теперь вообразите себе осеннюю ночь и звон этого серебряного колокольчика, поднимающего мужа с постели. Очень грустная это музыка получается.

Ранко практиковала привязывание мужа за ногу. В то же время она была поклонницей совсем другой музыки — весьма далёкой от дребезжания колокольчика, приводимого в движение дрожащей и болезненной рукой. Ранко танцевала в кафе-шантане. И хотя с наступлением осени становилось всё холоднее, а её раскрашенное тело на пути от гримёрной к сцене успевало покрыться гусиной кожей, под звуки джаза довольно скоро её пудра промокала от пота. И тот, кто чересчур внимательно наблюдал за движениями её ног, будто бы живших своей отдельной и беззаботной жизнью, вряд ли мог представить себе, что бечева соединяла их с одним-единственным мужчиной. Я говорю «соединяла бечева», но на самом-то деле это именно Ранко привязывала мужа за ногу.

Было уже десять вечера, когда Ранко залезла в ванную при гримёрной. Только четыре дня из десяти она могла позволить себе такое. В остальные шесть репетиции заканчивались в два, в три, а то и на рассвете. И хотя в её доме возле парка Асакуса проживало немало людей из театрального мира, всё равно в час ночи парадную дверь запирали на «собачку», так что открыть её можно было только изнутри.

В гримёрной Ранко как-то нечаянно обмолвилась: «Мы живём на третьем этаже и делаем так: спускаем из окна верёвку. А верёвку он привязывает к ноге. Я снизу подёргаю — он проснётся и откроет мне дверь».

— То есть ты живёшь с настоящим канатом?

(«Канатом» в театральном мире называют мужчину, который живёт за счёт женщины).

— Ранко, ты говоришь ужасные вещи. Ты только сама подумай. Вот я подёргаю за верёвку, а он подумает, что это ты, и откроет дверь. Он ведь со сна ничего не соображает. До самой постели меня доведёт. Надо будет попробовать. Неплохая идея.

Ладно бы над её секретом подсмеивались только в гримёрной. Но — вот ведь неудача! — о нём стало известно и неким юным хулиганам. Они получали контрамарки за то, чтобы со своей галёрки хором выкрикивать имена соответствующих актрис. Такое у них было занятие. И вот они-то и решили подёргать Ранко за её секрет.

«Слушай-ка внимательно. Какие-то наглецы вознамерились подёргать сегодня за нашу с тобой верёвочку», — сообщила мужу Ранко по телефону из гримёрной. Муж сонно промямлил: «Вот как… Ну что ж, поднимаю её наверх».

«Нет, подожди, у меня есть идея, — засмеялась Ранко. — Ты только пойми, это, конечно, юные разбойники. Но они ведь вызывают на „бис“ и меня. Так что они работают на мою славу. И я хочу их отблагодарить по-умному. Ты им на свой конец верёвки привяжи чего-нибудь вкусненького. Ну, например, булочку. Эти ребята, наверное, ничего с утра и не ели. Доставим им удовольствие. Пусть говорят, какая я добрая — моей славе это не повредит».

«Хорошо», — нищий поэт на другом конце провода утвердительно зевнул,