Апостольская командировка - Владимир Федорович Тендряков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Медленно-медленно пара пересекает светлую полосу. У парня крохотная кепчонка на голове, топорщащееся длиннополое пальто — нет, не из нашей школы, мне незнаком. Шагайте счастливо своей дорогой, в таких случаях хочу верить: все к лучшему в этом лучшем из миров.
Они снова окунулись в тень, а я свернул на свою улицу.
23
Уже на следующий день вся школа знала, что преподавателя математики в восьмых-десятых классах Евгения Ивановича Морщихина разоблачили — верует в бога, тайком держит дома иконы, молится им! Для ребят, которые не привыкли ни всерьез задумываться, ни огорчаться, эта новость была лишь сенсацией, не вызывающей ничего, кроме острого любопытства и неуемного возбуждения: подумать только, учитель верует — скандал! Учителя все до единого были подавлены, ходили вокруг меня, заглядывали в глаза, ждали — на что решусь, что предприму.
Сам Евгений Иванович, как всегда, появился в учительской за десять минут до первого звонка. Ни на кого не глядя, с усилием кивнув, с еще большим усилием выдавив из себя общее для всех «здравствуйте», прошел в угол, уселся на стул. Обычная каменная неподвижность в лице, знакомая всем угрюмоватость, опущенные к полу глаза, напряженно приподнятые широкие плечи. Чувствовалось, он смиренно приготовился вынести все осложнения, всю тяжкую неестественность своего положения. Что-то выжидательно жалкое, беззащитное было в его крупной фигуре, и кой-кто из сердобольных учительниц через минуту стали поглядывать на него с откровенной жалостью.
Томительно тягучи были эти десять минут. Наконец раздался звонок. Евгений Иванович взял книги со стола, с полки — классный журнал, направился на урок. День пошел своим чередом.
После большой перемены я сходил домой, наскоро пообедал — сегодня наверняка задержусь допоздна. Возвращался из дому к концу первой смены.
Шаг за шагом, не спеша подымался по лестнице! Шаг за шагом, ступенька за ступенькой, а когда-то я взлетал по этой лестнице, не замечая ее. В последние дни особенно сдает сердце. Не ко времени. Впереди сложные разговоры, неизбежные баталии, потребуются выдержка и хладнокровие, сейчас, как никогда, должен собрать все силы, и глупо, если шальной каприз изработавшегося сердца свалит меня в постель. Потому-то сейчас я заискивающе внимателен к нему, прислушиваюсь на каждой ступеньке.
Длинный коридор пуст, все двери плотно прикрыты, из-за них слышны приглушенные голоса учителей. Я узнаю их сразу: седьмой «Б» — высокий, уверенно требовательный голос Ирины Владимировны Тропниковой, в седьмом «Б» урок химии; в соседнем, девятом «А» — ехидно вразумляющий голос Аркадия Никаноровича: кому-то читает нотацию. Десятый класс… Почти перед самым моим носом дверь распахивается, вылетает Саша Коротков, не замечая меня, поворачивается в сторону класса, краснолицый, взъерошенный, громко отчеканивая каждое слово, держит речь в открытую дверь:
— Мы с вами на разных полюсах! Мы с вами враги по духу! А от врага я не желаю ничего принимать! Никаких знаний! Не считайте меня своим учеником!..
Он хлопает дверью, рывком поворачивается и деревенеет перед моими директорскими очами.
Молчим, глядим друг на друга. Мой вопрос ясен без слов. Расширяющееся от подбородка ко лбу лицо Саши цветет вишневыми пятнами, дрожат ресницы над остекленевшими глазами.
— Ну, — недобро подбадриваю я его.
— Анатолий Матвеевич!.. — Голос Саши звенит от отчаяния, но за дверью его не слышат — там свой взволнованный шум, своя неразбериха.
— Анатолий Матвеевич! Всех могу простить! Всех! Даже Лубкову. Она глупа. Но этот-то человек умный. Науку преподает. Не умещается в голове… Всякое общение с ним противно… Я не выдержал… сказал ему…
Я беру за плечо Сашу, открываю дверь, легонько вталкиваю его в класс, вхожу сам. Гул голосов обрывается, хлопают крышки парт, все вскакивают со своих мест. Тишина. Хмуро киваю: садитесь. Со сдержанным шумом усаживаются, снова тишина.
У Евгения Ивановича, стоявшего за учительским столом, бледное лицо, лоб и крылья массивного носа лоснятся от пота, плотно сжатые губы дрожат. Он неуверенно придвигает мне стул. Но я не сажусь. Я стою перед классом прямо в расстегнутом пальто, с шарфом, свисающим с шеи, с шапкой в руке. Обычно я пользуюсь директорским правом, снимаю пальто не в общей раздевалке, а в своем кабинете. Сейчас не успел этого сделать. Никогда еще ни в одном классе я не появлялся в верхней одежде, мой вид непривычен, потому он действует подавляюще на ребят.
— Евгений Иванович был и остается учителем, — говорю я громко. — В любом случае оскорбление учителя — самый тягчайший проступок в стенах школы. Я не собираюсь расследовать в подробностях, что сейчас здесь произошло. Я знаю одно — Александр Коротков оскорбил учителя. — Я поворачиваюсь в сторону Саши. Он стоит перед классом, выставив лоб, опустив руки по швам, глядя в пол. — Сегодня вечером, в семь часов, собирается педсовет. Вы, Коротков, явитесь туда. Это мой приказ!
Тишина. За окном сквозь открытую форточку слышна взбалмошная весенняя возня воробьев. Коротков неподвижен.
— Вы слышали, Коротков?
— Слышу, — роняет он угрюмо.
— Во сколько часов?
— В семь.
— Не вздумайте опоздать хотя бы на минуту.
На педсоветы, случается, вызывают родителей, еще чаще на педсоветах обсуждают поведение того или иного ученика, обсуждают, но не вызывают. Предстать же перед педсоветом самолично — случай редчайший. Класс подавлен, а воробьи за форточкой беззаботно воюют.
Я не спешу уходить, пристально оглядываю лицо за лицом. И каждый, на ком останавливается мой взгляд, поспешно опускает глаза. Мое внимание задерживает лицо Тоси Лубковой. Она смущена, но не как все. В ее смущении что-то жалкое, растерянное, низко опущенная голова ушла в плечи, вид такой, что с радостью бы спряталась под парту. Что-то не так… Но что?.. И вдруг меня осеняет: она не защитила Евгения Ивановича, а должна была это сделать! Ей стыдно.
— Могу ли я, ребята, задать вам один вопрос? — В голосе моем уже нет начальственного металла, и класс зашевелился — поднялись головы, расправились плечи. — Если вам не захочется отвечать, не настаиваю. Скажите: нашелся ли среди вас кто-нибудь, который подал голос в защиту Евгения Ивановича?
Шумок, переглядывание, затем с задней парты хмуроватый бас Алексея Титова, веснушчатого, рассудительного паренька.
— А что тут скрывать, многие защищали.
— И ты, Титов?
— Ну и я… В больное-то место бить…
А у Тоси Лубковой краснеет даже лоб: многие защищали, она — нет, а давно ли негодовала на других, что
