Морбакка - Сельма Лагерлёф

Сызнова в ход пошли ножи, каждый отрезал кусок от табачной связочки, положил на передник, раскрошил. Потом достали коротенькие трубки-носогрейки, опять же спрятанные под передниками, набили их табаком.

Ларс из Лондона поднял с полу лучинку, зажег ее в печке. Раскурил свою трубку и передал огонек Магнусу из Вены. Магнус из Вены передал лучинку Свену из Парижа, Свен из Парижа — Юхану из Праги, Юхан из Праги — Перу из Берлина, сидевшему на козлах у него за спиной. Пер из Берлина наклонился, передавая огонь конюху, конюх тоже раскурил трубку, а горящую лучинку так и держал в руке, пока батрак не подошел и не взял ее. Олле из Маггебюсетера, само собой, огонь не требовался, поскольку у него не было ни трубки, ни табаку.

Остальные между тем согрелись и закусили, и окружающий мир казался им теперь не таким унылым.

Олле из Маггебюсетера было семьдесят, его мучила подагра, пальцы скрючились, голова склонилась к плечу. Спина сутулая, зрение ослабло, одна нога короче другой, сил мало, да и с рассудком обстоит плоховато. Невзрачный, беззубый, вдобавок последние полгода гребенки в руки не брал и не мылся, в бороде полно сена да щепок.

Он держал маленький хуторок глубоко в лесу, однако ж дельным работником никогда не был и не сумел выбраться из бедности. Ходил вечно недовольный, надутый и друзей никогда не имел.

Когда людская наполнилась дымом чужих носогреек, он сказал себе под нос:

— Всю жизнь я мыкал нужду, а вот намедни слыхал, будто есть такая страна, Америка называется, хочу уехать туда.

Остальные сидели, погрузившись в приятные размышления. Никто ему не ответил.

И Олле из Маггебюсетера продолжал:

— В Америке-то, сказывают, только возьми палку да стукни по скале, так мигом водка польется. Охота мне поглядеть на энту вот землю, прежде чем помру.

Остальные и на сей раз слова не сказали. Сидели молча, глядя перед собой и легонько усмехаясь.

Но Олле из Маггебюсетера не сдавался:

— И никто не заставит меня торчать тут в тоске да нужде, коли я знаю, что есть страна, где из горы водка хлещет.

Остальные по-прежнему молчали, хотя ни слова не пропустили из рассуждений Олле из Маггебюсетера.

— А листья на тамошних деревьях из чистого золота, — сказал старый горемыка. — Незачем там поденничать по чужим дворам. Идешь в лес, рвешь листья да покупаешь что душе угодно. Не-ет, я впрямь должон туда поехать, хоть и на старости лет.

Настроение у всех в людской было благостное. Они прямо воочию видели эту землю, где можно качать водку из горы и рвать с деревьев золотые монеты.

Но тут зазвонили в колокол, отдыху конец.

Сызнова надо выходить в изморось и слякоть. Ларс из Лондона вернулся к плугу, Магнус из Вены поплелся за ним помогать. Свен из Парижа, Юхан из Праги и парнишка-батрак пошли копать картошку. Пер из Берлина зашагал к себе на хутор, конюх принялся колоть дрова на вечер, а Олле из Маггебюсетера направился к лесу с мешком ржи за плечами.

И ведь ни один не выглядел таким хмурым, как полчаса назад, в глазах появился живой огонек.

Все они думали, что хорошо, когда знаешь — пусть даже край этот далеко-далеко и им никогда туда не добраться, — все равно хорошо, когда знаешь, что есть край, где из гор хлещет водка и растут золотые леса.

Сезон корюшки

К востоку от Морбакки поднимается лесистая горная гряда, а к востоку от нее расположено озерцо под названием Гордшё. В озерце водится рыбка, которую называют корюшкой. Мелкая, длиной примерно два дюйма, голубовато-белая и тонкая, чуть ли не прозрачная.

Хоть и мелкая рыбешка, но съедобная, и в ту пору, когда в Морбакке жил поручик Лагерлёф и все обстояло много лучше, нежели сейчас, ловили ее в огромных количествах. Нерестится она весной, едва только лед отходит от берега, и тогда можно было, стоя на льду, вычерпывать ее ковшами и ведрами. Никто даже не трудился ловить корюшку сачком.

В другое время года корюшку вообще не ловили и не продавали. Вот почему, когда один из гордшёских рыбаков приносил на кухню в Морбакке первую корюшку, это была подлинная примета весны. И сам рыбак знал, что пришел с желанным товаром. Он быстро поднимал ручку кухонной двери, ведь раньше никаких замков с ключами в помине не было, и топал внутрь, решительно, чуть ли не с вызовом. Не останавливался, как обычно, у порога, не здоровался, не ждал, когда спросят, какое у него дело. Широкими шагами подходил к большому кухонному столу и ставил на него клетчатый голубой узелок.

После этого он отступал к двери и стоял там, гордо вскинув голову, ждал, что будет.

Если на кухне не было никого, кроме экономки и служанок, ему приходилось довольно долго стоять у порога, ведь они считали, что выказывать нетерпение и любопытство никак нельзя. Но если при сем случайно присутствовали и дочки поручика Лагерлёфа, то все три немедля устремлялись к столу, развязывали узелок и смотрели, что в нем. Внутри обнаруживалась фарфоровая тарелочка с голубым пейзажем по краю, знакомая не первый год. Посредине тарелочки лежала кучка корюшки, четыре-пять десятков рыбешек, не больше.

Корюшка — рыбка вкусная, если ее правильно приготовить, однако ж деликатесом не считается. В других окрестных усадьбах полагали ее пищей бедноты, но не в Морбакке. Поручик Лагерлёф так любил рыбу, что готов был чуть не круглый год питаться только ею. А после нереста налима в феврале ему приходилось довольствоваться вываренной в щелоке треской, сушеной щукой, соленым лососем, соленым сигом, соленой ряпушкой, не говоря уже о соленой селедке. Каждый божий день он ходил и думал, скоро ли пойдет корюшка.

Девчушки, стало быть, привыкли относиться к корюшке с уважением и потому ужасно радовались, увидев, что лежит на голубой тарелочке. И громко сообщали об этом экономке и служанкам. Те поневоле шли смотреть. Ба, корюшка! Лассе корюшку принес. Ну не замечательно ли? Красота!

Поголовно вся кухня ликовала. Экономка тотчас шла в кладовку и делала рыбаку бутерброд в знак того, что он желанный гость, и, протягивая ему ломоть, даже благоволила поинтересоваться, хороши ли виды на лов. А рыбак, суровый и уверенный в себе, ведь то был день его величия и славы, в дерзости своей шутил с экономкой — представьте себе, с самой старой морбаккской экономкой! — и говорил, что корюшки, похоже, будет столько, что поручику Лагерлёфу не скупить ее, потрать он хоть все свои богатства.

Мамзель Ловиса Лагерлёф у себя в комнате начинала гадать, что означают громкие разговоры за дверью, и выходила на кухню.

Заметив рыбака и тарелку с корюшкой, она восклицала:

— О Боже мой, неужто сызнова эта напасть!