Полное собрание сочинений. Том 50 - Толстой Л.Н.

<Продолжаю: но на это скажут матерьялисты: мы и признаем силу, но одну силу движения, а не тысячи разных сил, как вы. Мы сводим все другие силы на простое движение, толчок. Это прекрасно, отвечаю я, но здесь обращаюсь к тому, что я говорил в книге «О жизни», именно, что я знаю только одну силу — силу своей жизни, и не могу ее понимать иначе, как объединенною. Не ясно, устал.>

Пошел рубить дерево. Чудная погода с инеем, 10 град[усов], потом очень весело и усердно пересмотрел Фр[идрихса]. Сходил еще с детьми на пруд и опять писал и кончил.

После обеда играл в шахматы, записал это и теперь 9 часов иду наверх.

Если буду жив 24 Н. Я. П. 89.

[24 ноября.] Вчера вечером с детьми еще пилил ночью. Весело. Нынче утром приехала С[оня], усталая, раздраженная. Я не выспался и ездил в Ясенки, а потом пилил с А[лексеем] М[итрофановичем]. Шахматы возбуждают в нем дурное чувство. Бокс кулаками нехорош[о], также нехорошо и бокс соображением. За обедом С[оня] раздражилась. Опять не мог жалеть и желать ей лучшего. Вечером читал Эванса. Идет дело о том, что бессознательные отправления организма управляемы все-таки духом, бессознательной мыслью. И потом о значении воображения и мысли в воздействии на отправления. Не так это легкомысленно, как я думал. Я попробовал остановить свою изжогу, решив, что ее нет и не должно быть. И вот теперь 12 часов, нет. Так же надо убедить себя, главное, что ты счастлив, что ты расположен работать и т. п.

Таня больна. Маше я говорю: Таня нам не помогает, она, умница, отвечае[т]: Я не люблю помощь Т[ани], она не добро помогает. 25. 26 Н. Я. П. 89. Если б[уду] ж[ив].

[26 ноября.] День пропустил. Нынче 26. Встал рано, пошел рубить. Потом заснул, а потом писал о науке и искусстве. Проснувшись, очень ясно думал об этом. Писал не дурно. Письмо от Суворина. Читал Лескова. Фальшиво. Дурно.

Думал: признак истинной, т. е. самоотверженной любви тот, что если человек, к[оторого] я люблю и для к[оторого] тружусь, не принимает моих трудов, презирает их, я все-таки не могу сердиться на него и не дорожу своими трудами. Противуположный признак ложной эгоистичной привязанности. С[оня] рассказывала про Илюшу. Очень жаль его.

27 Н. Я. П. 89, если б[уду] ж[ив].

[27 ноября.] Жив. Утром рубил, пытался писать о науке и искус[стве], только испортил, не пошло. Ходил далеко по полям и лесам. После обеда и шахмат (укоряет совесть — за шахматы, да и всё) написал письмо Машиньке, Элен, Ге, Дужкину, Суворину и Гольцеву. —

28 Н. Я. П. 89. Сейчас утро, после работы и кофею сидел и думал за пасьянсом: Нынче пришел странник, я дал ему 15 к[опеек], он стал просить пантал[оны], я отказал, а у меня были. — Думал о том, что вчера читал в книге Эванса, что жизнь есть любовь, и когда жизнь любовь, то она радость, благо. Да, стало быть всё, что нужно, одно, что нужно, это любить, уметь, привыкнуть любить всех всегда, отвыкнуть не любить кого бы то ни б[ыло] в глаза и за глаза. Думал: ведь я знаю это, ведь я писал об этом, ведь я как будто верю в это. Отчего ж я не делаю этого? — не живу только этим? Вся та жизнь, к[оторую] я веду, ведь только tâtonnement,135 а надо твердо поставить всю жизнь на это: искать, желать, делать одно — доброе людям — любить и увеличивать в них любовь, уменьшать в них нелюбовь. Доброе людям? Что доброе? Одно: любовь. Я это по себе знаю и потому одного этого желаю людям, для одного этого работаю. Не нащупывая, а смело жить этим значит то, чтобы забыть то, что ты русский, что ты барин, что ты мужик, что ты женат, отец и т. п., а помнить одно: вот пред тобой живой человек, пока ты жив, ты можешь сделать то, что даст тебе и ему благо и исполнит волю Б[ога], того, кто послал тебя в мир, можешь связать себя с ним любовью. То, что в сказочке я писал, только лучше.

Думал так очень ясно и взошел наверх с мыслью там приложить это. Постоял в столовой — дети, случая нет, вошел в гостиную: Т[аня] лежит, и Нов[иков] читает ей вслух, неловко, нехорошо мне показалось и вместо приложения я повернулся и ушел. Но я не отчаиваюсь, я здесь внизу в себе работаю, чтобы понять и жалеть и любить их. — Да, это, это одно нужно. — Теперь 1-й час. Едва ли буду писать.

[1 декабря.] Так и не писал. Не помню точно, что делал, не только это 28, но и 29, и 30. Нынче 1-е декабря 89. Я. П. Да, 3-го дня, на другой день после того, что я писал, дьявол напал на меня — напал на меня прежде всего в виде самолюбивого задора, желания того, чтобы все сейчас разделяли мои взгляды, стал 29-го вечером спорить с Новик[овым] опять о науке, о прислуге, спорил с злостью. На другой день утром, 30, спал дурно. Так мерзко б[ыло], как после преступления. И в тот же день, 30, еще сильнее завладев мною, напал: Я стал утром вчера с злостью, с ядовитостью не то, что спорить, а стал язвить ненавистно Новик[ова], так ненавистно, что потом, попытавшись тщетно писать, написав 11/2 страницы, почувствовал, что нельзя так оставаться, и пошел к нему просить прощенья. Он сделал вид, что и не думает сердиться, и мне стало еще стыднее и мерзее на себя. Нынче еще злейший приступ дьявола. Я встал поздно и пошел к Павлу о колодке. Еще вчера меня злило то, что Фомич подделался к прикащику и забрал ненужное огромное количество дров. Везде рубят акацию. Нынче вижу и в саду всё вырубили до тла, изуродовали сад, и Павел просит у меня, говоря, что Ф[омич] набрал больше 50 возов. Ну что мне? Но дьявол сумел сделать, что у меня сердце сжалось от злости. Постыдно то, что теперь оно сжимается, и я должен бороться. Не понимаю, что и чем я дал на себя такую власть злу. Должно быть, тем грехом. Физическое — желчь, констипация — недостаточное объяснение. Радуюсь, что не поддался, не сказал ни слова и желаю избавить и того и другого от неприятности нелюбви. — Всё это после того, что записано 28-го. Вижу, разумом вижу, что это так, что нет другой жизни, кроме любви, но не могу вызвать ее в себе. Не могу ее вызвать, но зато ненависть, нелюбовь могу вырывать из сердца, даже не вырывать, а сметать с сердца по мере того, как она налетает на него и хочет загрязнить его. Хорошо пока хоть и это, помоги мне, Господи.

Получил хорошее письмо от Бирюкова. Читал прекрасно написанный роман Мопасана, хотя и грязная тэма. Нынче утром подумал о Домашке: что же мы лечим ее тело, а не думаем о ее душе, просто не утешаем ее, сколько можем. И стал думать. Вот тут-то являются утешения армии спасения, утешения, состоящие в том, чтобы, действуя на нервы пением, торжественной речью и тоном, поднять дух, вызвать загробную надежду. Я понимаю, как они успевают и как это им самим кажется важным, когда умирающий подбадривается и проводит в экстазе свои последние минуты. Но хорошо ли это? Мне чувствуется, что не хорошо. Я не мог бы это делать. Сделавши это, я умер бы от стыда. Но ведь оттого, что я не верю. Они же верят. Этого я не могу делать; но что-то я могу и должен делать — делать то, что я желал бы, чтобы мне делали; желал бы, чтобы не оставили меня умирать, как собаку, одного, с моим горем покидания света, а чтобы приняли участие в моем горе, объяснили мне, что знают об этом моем положении. Так мне и надо делать. И я пошел к ней. Она сидит, опухла — жалка и просто — говорит. Мать ткет, отец возится с девочкой, одевая ее. Я долго сидел, не зная, как начать, наконец спросил, боится ли она смерти, не хочет ли? Она сказала просто: да. Мать стала, смеясь, говорить, что девочка 12 лет, сестра, говорит, что поставит семитную свечку, когда Домашка умрет. Отчего? Наряды, говорит, мне останутся. А я говорю, я тебя работой замучаю, ты за нее работай. — Я, говорит, что хочешь буду работать, только бы наряды мне остались. Я стал говорить, что тебе там хорошо будет, что не надо бояться смерти, что Бог худого не сделает нам ни в жизни, ни в смерти. Говорил дурно, холодно, а лгать и напускать пафос нельзя. Тут сидит мать, ткет136 и отец слушает. А сам я знаю, сейчас только сердился за то, что вид сада, к[оторый] я не считаю своим, для меня испортили. Господи любви, помоги мне быть совершенным, как ты.137 Помоги или возьми меня прочь, уничтожь, переделай из меня что-нибудь не такое поганое, злое, лживое, жадное ко всему дурному и к похоти и к похвале, изгаженное существо — помоги мне или уничтожь совсем. Думал:.....

В ту самую минуту, как хотел записать, что думал, пришла С[оня] и стала говорить дурное о Кате и М[аше] и прервала меня. И вот сейчас, вместо того, чтобы бросить писать и говорить с ней добро, что я и начал, я сказал ей, что она помешала. Дописывал это, когда отворилась дверь, и Ф[омич] спросил, подавать ли обедать. И еще и опять вместо того, чтобы добро отвечать, сказал сухо, что это до ме[ня] не касается. — Господи разума и любви, помоги мне.

Думал: нет спасенья, пока не возненавидишь себя, п[отому] ч[то], пока не возненавидишь себя, не полюбишь других. Но не возненавидеть страстно, даже вовсе не возненавидеть, а презирать себя — так же мало думать, заботиться духовно (физически — кормить себя, греть, покоить, когда этого требует тело, не мешает) о себе, как о Фомиче я теперь забочусь, а заботиться о нем и всех, с кем я встречаюсь, как теперь я забочусь о себе. — Ну иду наверх обедать. Помоги мне, Г[оспо]ди, исполнить записанное 28-го.