Белый олеандр - Джанет Фитч

— Можно, я понюхаю ваши волосы? — спросил он.

Клер побледнела. Есть ли предел этой деликатности? Он мог сделать что угодно, Клер просто не смогла бы остановить его.

— Не бойтесь. — Он поднял руки с коричневыми ороговевшими ногтями. — Смотрите, сколько народу. Я даже не дотронусь до вас.

Кивнув, она закрыла глаза. Бродяга шагнул к ней, кончиками пальцев осторожно взял прядь ее мягких темных волос, как цветок, и глубоко вдохнул. Шампунь у Клер был с гвоздикой и розмарином. По его лицу разлилась блаженная улыбка.

— Спасибо, — прошептал он и пошел прочь, не оборачиваясь, оставив ее на углу Сансет и Кахуэнга с закрытыми глазами и стиснутым в руках пакетом фотографий, на которых она была совсем другой женщиной.

Клер повела меня в Музей искусств на. выставку Кандинского. Абстрактное искусство я никогда не любила. Мать со своими друзьями могли прийти в неуемный восторг от холста с несколькими черными и белыми полосами или большим красным квадратом. Но мне нравилось, когда на картине было что-то изображено — карточные игроки Сезанна, ботинки Ван Гога. Мне нравились индийские миниатюры эпохи Великих Моголов, японская живопись тушью — вороны, рогозы, журавли.

Но если Клер хочет посмотреть Кандинского, пойдем и посмотрим.

Когда мы подошли к музею, я совсем примирилась с этой затеей — знакомая площадь, фонтаны, неяркий свет, приглушенные голоса. В музее я чувствовала себя примерно так же, как Старр в церкви — уютно и в то же время возвышенно. Кандинский оказался не таким уж абстрактным, на картинах были русские города с тюрбанами на зданиях и башнях, всадники, пронзенные копьями, пушки, женщины в длинных платьях с высокими прическами. Краски яркие, как на картинках в детских книжках.

Следующий зал был с какими-то рассыпающимися картинами.

— Чувствуешь движение? — Клер протянула руку к холсту с большим углом; кончик показывал вправо, раструб влево. Ее рука повторяла линии на картине. — Как стрела.

Оживленные жесты Клер привлекли внимание охранника — он счел их небезопасными для холста.

— Мисс?

Она извинилась, покраснела, как отличница, проспавшая впервые в жизни, и повела меня на скамейку, где жестикулировать можно было безбоязненно. Я старалась почувствовать то, о чем говорила Клер, — предметы, которых не было на холсте, которых не могло там быть.

— Смотри, — терпеливо сказала она, кося глазом на охранника. — Желтый движется на тебя, синий удаляется. Желтый расширяется, синий сжимается.

Красный, желтый, мазки темно-зеленого — расширяющиеся, сжимающиеся, — тихие озерца с подтекающими краями, угол, похожий на кулак. Вдоль картин шли, обнявшись, парень и девушка, — словно рассматривая витрины магазинов.

— И еще, видишь, как он уводит край от рамки, делает его асимметричным? — Клер показала на лимонную ленту по левому краю картины.

Люди в музеях часто говорят такие вещи, я всегда думала, что они просто хотят произвести впечатление на друзей. Но когда так говорила Клер, я знала, что она действительно хочет что-то открыть мне, и смотрела на холст изо всех сил — на угол, на ленту. Столько всего происходило на этих холстах Кандинского — казалось, рамки едва удерживали их в себе.

В другом зале Клер остановилась перед серией карандашных набросков. Ассиметричные линии, углы, круги, точки, как на кубиках для игры в кости. Такие каракульки, бездумные черточки часто рисуют на первом попавшемся листе, болтая по телефону.

— Видишь этот угол? — Клер протянула руку к одному из карандашных рисунков и тут же показала на большой холст, крупную цветную композицию, на которой были собраны все детали с карандашных и масляных эскизов. — Видишь? — Острый угол доминировал на этом холсте.

Она обращала мое внимание то на одну, то на другую деталь с набросков — дуги, круги, линии, — и я находила их в цветной композиции, дрожаще-красные, неподвижные темно-синие. Все эти элементы были у Кандинского с самого начала, каждый набросок нес в себе часть общей идеи, словно это был набор цифр — если их собрать вместе, получится код для открытия сейфа. Сложив эти наброски стопочкой и рассмотрев на свет, можно было получить модель задуманной композиции. Потрясенная этим видением, я смотрела то на эскизы, то на холст.

Держась за руки, мы с Клер прошли по всей выставке, показывая друг другу запомнившиеся детали — абстрактных всадников, башни-тюрбаны, разные линии и углы, изменения цвета там, где фигуры пересекались друг с другом. Теперь почти во всем чувствовалась гармония и порядок, ощущение цельности не проходило. Перед этим нельзя было не преклоняться.

Я достала блокнот и попыталась зарисовать основные фигуры: острые углы, дуги, похожие на движение часовой стрелки. Это было невозможно. Нужен был цвет, нужны были кисти и краски. Даже не знаю, что еще было нужно.

— Представляешь, какую работу надо было проделать, чтобы собрать это все в одном месте, — сказала Клер. — Годами приходилось убеждать владельцев картин сдать их в аренду.

Вот он, гений Кандинского, когда-то разбросанный частями по всему миру, а теперь собранный здесь. У каждого из владельцев был лишь кусочек мозаики, цельную картину можно было составить только на такой выставке, собрав в стопку детали, посмотрев на свет и увидев, как они сочетаются друг с другом. Это дало мне надежду словно когда-нибудь и моя жизнь приобретет смысл, если я сумею собрать все детали и одновременно взглянуть на них.

Весь остаток лета мы дважды в неделю приходили сюда. Клер купила мне масляную пастель, чтобы я могла работать с цветом, не вызывая подозрений у охранников. В одном зале, перед одной картиной мы могли провести целый день. Раньше я никогда так не делала. Одна композиция 1913 года предсказывала Первую мировую войну.

— Он все чувствовал, — говорила Клер, — чувствовал, как она надвигается.

Невероятная чернота, пушки, тяжелая, темная жестокость — конечно, еще бы он не изобрел абстрактную живопись.

Возвращение в Россию. Расцвет авангарда, но и мрачные предчувствия, что конец его недалек, как бы пышно ни было процветание. Работа в Баухаусе[47], двадцатые годы. Прямые линии, геометрические фигуры. В такие времена никому не хотелось бы попасть. Картина помогала постичь внутреннюю структуру. Я прекрасно понимала Кандинского. Наконец переезд в Париж. Розовый, голубой, бледно-лиловый. Опять естественные формы, впервые за много лет. Каким облегчением был для него Париж — совсем другие краски, вернувшаяся мягкость.

Интересно, как бы я изобразила наше время? Блестящие обтекаемые формы машин, израненные тела, синяя джинсовая ткань, зигзаг собачьих зубов, осколки разбитого зеркала, огонь, оранжевые луны и гранатовые сердца.

Осенью я записалась на пересдачу годовых оценок за прошлые годы. Клер убедила меня, что стоит попробовать. Конечно, ты все пересдашь и исправишь плохие оценки. Конечно, надо носить украшения. Конечно, мы запишем тебя в художественную студию при музее. Конечно.

Студия — большой пустой зал в подвальном помещении музея, мы сидели там и ждали преподавателя, мисс Трисию Дэй. У меня потели ладони, сжимающие купленную Клер папку для рисунков. Она хотела записать меня в класс живописи для взрослых. Для подростков были курсы фотографии, росписи на ткани, видеосъемки, но живописи не было.

— Поговорим с преподавателем, — решила Клер.

Вошла женщина. Немолодая, маленького роста, с коротко стриженными седыми волосами. На ней были брюки цвета хаки и очки в черной роговой оправе. Посмотрела на нас с усталым неодобрением — мамаша-наседка со своим избалованным ребенком, требуют каких-то исключений из правил. Мне даже стоять здесь было неловко, но Клер, к моему удивлению, была настроена самым решительным образом. Мисс Дэй быстро просмотрела мою палку, бросив несколько резких взглядов на каждый лист. Реалистические рисунки. Клер на кушетке, пуансеттии и лос-анджелесский Кандинский.

— Где вы учились?

— Нигде.

Мисс Дэй пролистала последние рисунки и протянула папку Клер.

— Хорошо. Попробуем.

Каждый четверг Клер отвозила меня в музей, потом возвращалась домой и через три часа ехала обратно, чтобы забрать меня. Ее постоянная готовность что-то сделать для меня вызывала угрызения совести, словно я использовала Клер. В такие минуты в ушах у меня звучал голос матери: «Не говори глупости. Она сама хочет, чтобы ее использовали». Но я не хотела быть такой, как мать, я хотела быть как Клер. Кто кроме Клер был бы так уверен, что я попаду в класс живописи, кто стал бы тратить на меня каждый четверг?

В студии я научилась выбирать основу для картины, натягивать холст, грунтовать его. Мисс Дэй заставляла нас экспериментировать с красками и мазками. Мазок кисти был показателем движения руки, отображением твоей сущности, ее качества, точности, нажима, уверенности в своих силах. Мы рисовали натюрморты. Книги, цветы. Некоторые дамы рисовали только маленькие цветочки, мисс Дэй велела им рисовать крупнее, но они не решались. Я рисовала большие, как пицца, цветы, увеличенные ягоды клубники — зеленые треугольнички семян, разбросанные по красному полю. Мисс Дэй отличалась спартанской скупостью на похвалу и грубоватой резкостью в критике. На каждом занятии кто-нибудь плакал. Матери понравился бы такой преподаватель. Мне тоже нравилась мисс Дэй.