Отпуск на двоих - Генри Эмили

(Когда я приезжала в прошлый раз, талант Принса заключался в следующем: мы должны были назвать любой фильм, а Принс должен был связать его с Николасом Кейджем за шесть последовательных шагов).

Словом, мне точно нужно было предупредить Гиллермо о том, во что он впутывается, но когда я думала об этом, то ощущала себя предательницей. Словно это будет значить, что с моей семьей что-то не так. Разумеется, семейство у меня шумное и крайне неаккуратное, но еще они просто замечательные, добрые и смешные люди, и я ненавидела себя за то, что вообще допускала мысль о том, что их нужно стыдиться.

Ги их полюбит, повторяла я себе. Ги любит меня, а они люди, которые меня вырастили.

Под конец нашего первого вечера мы закрылись в моей старой детской, и тогда Ги сказал:

– Кажется, теперь я понимаю тебя куда лучше, чем раньше.

Голос его был таким же теплым и мягким, как и всегда, но любви в нем не звучало, только сочувствие.

– Я понимаю, почему тебе пришлось сбежать в Нью-Йорк, – сказал он. – Тебе наверняка очень тяжело здесь пришлось.

Сердце у меня упало, но я так ничего ему и не сказала. Я просто ненавидела себя за то, что мне было стыдно.

Да, я сбежала в Нью-Йорк, но я сбежала вовсе не от моей семьи, и если я и пыталась разделить их и мою остальную жизнь, то только потому, что хотела защитить их от осуждения, а себя – от такого знакомого чувства отвержения.

Оставшаяся часть нашего визита была для меня мучительно неловкой. Ги был добр к моей семье – он всегда ко всем добр, – но теперь я видела каждый их разговор исключительно через призму его снисхождения и жалости.

Я пыталась забыть о том, что случилось. Мы ведь были счастливы вместе, там, в нашей настоящей жизни, в Нью-Йорке. И что, если ему не по вкусу моя семья? Меня ведь он любит.

Несколько недель спустя мы отправились на званый ужин в особняк его друга, которого он знал еще со времен учебы в школе-интернате. Помимо особняка, друг этот владел трастовым фондом и картиной Дэмьена Херста, висящей над обеденным столом. Я знаю это – и теперь никогда не забуду, – потому что, когда кто-то произнес имя Херста, никак не связанное с картиной, и я спросила: «Кто?», все рассмеялись.

Смеялись не надо мной. Все искренне решили, что я просто пошутила.

Четыре дня спустя Гиллермо со мной расстался.

– Мы просто слишком разные, – сказал он. – Да, между нами есть искра, но в долгосрочной перспективе мы хотим от жизни слишком разного.

Я, конечно, не утверждаю, что он бросил меня из-за того, что я понятия не имела, кто такой Дэмьен Херст, но и спорить с этим утверждением я бы не стала.

Когда я переезжала из квартиры, то украла один из его дорогущих кухонных ножей.

Я, конечно, могла бы забрать сразу все, но решила, что это будет слишком. Месть моя была мелкой: пусть поищет пропавший нож по всей квартире, пытаясь вспомнить, забыл ли он его на барбекю-вечеринке, или, может, нож случайно упал в щель между кухонным столом и огромным холодильником.

Одним словом, я надеялась, что этот нож будет являться ему в кошмарах.

Не в смысле «Моя сумасшедшая бывшая хочет насмерть заколоть меня моим же профессиональным набором ножей», а в смысле «Что-то в этом пропавшем ноже кажется метафорой моей жизни, но я никак не могу понять, в чем суть».

Вину я начала ощущать спустя неделю после того, как переехала в новую квартиру, – то есть примерно тогда, когда закончила рыдать. Я даже подумывала о том, чтобы отправить нож ему обратно, но вовремя догадалась, что Гиллермо может неправильно истолковать этот жест. Я в красках представила, как он является в полицию с посылкой, и решила, что пусть уж лучше он сам купит себе новый нож.

Потом я принялась думать, не продать ли мне украденный нож в интернете, чтобы он перестал мозолить глаза, но вдруг испугалась, что покупателем совершенно случайно может оказаться сам Гиллермо. В итоге нож остался валяться у меня в квартире, а я продолжила рыдать еще три недели подряд.

Мораль была такова: разрыв в отношениях – это всегда тяжело. А разрыв в отношениях между парой, которая живет в одной квартире в таком дорогом городе как Нью-Йорк, – это тяжело вдвойне. Я была не уверена, что мой бюджет выдержит летнее путешествие в этом году.

А еще дело было в Саре Торвал.

Саре Торвал, очаровательной, стройной, но спортивной, с гладким чистым лицом и коричневой подводкой для глаз.

Саре Торвал, с которой Алекс встречался уже девять месяцев. Они переписывались после того, как случайно встретились в Чикаго, но переписка быстро перешла в телефонные разговоры, а телефонные разговоры – в еще одну встречу, уже запланированную. После этого отношения быстро стали серьезными, и через полгода Сара нашла работу преподавателем в Индиане и переехала туда, чтобы быть с Алексом, пока он заканчивает магистратуру. И вот она жила в Индиане, пока Алекс работал над своей докторской диссертацией, и, вероятно, поедет за ним и дальше, куда бы его ни привела жизнь.

Что очень бы меня радовало, если бы не мое все растущее подозрение, что Сара меня ненавидит.

Каждый раз, когда она выкладывала в соцсетях фотографию новорожденной племянницы Алекса с подписью вроде «провожу время с семьей» или «только посмотрите на эту малышку», я лайкала ее пост и оставляла комментарий, но Сара упорно отказывалась подписываться на меня в ответ или отвечать. Один раз я даже отписалась от нее и подписалась снова на случай, если она не заметила уведомление в первый раз, но ничего не изменилось.

– Кажется, она к нашему отпуску относится как-то странно, – признал Алекс во время одного из наших телефонных разговоров, которые теперь происходили все реже и реже. Я была уверена, что теперь он звонит мне только из машины, пока добирается до спортивного зала или едет обратно. Мне очень хотелось сказать ему, что эта идея – звонить мне, только когда Сары нет рядом, – не очень-то помогает в установлении наших с ней отношений.

Но, по правде говоря, я и сама не хотела говорить с Алексом, когда рядом есть кто-то еще, так что теперь наша дружба выглядела именно так. Пятнадцатиминутный разговор по телефону каждую пару недель, никаких СМС, никаких сообщений в социальных сетях, никаких электронных писем. Разве что иногда он присылал мне фотографию крошечной черной кошки, которую нашел у помойки рядом с домом, где снимал квартиру.

Выглядела она как котенок, но ветеринар утверждал, что это взрослая кошка, просто очень маленькая. Алекс присылал мне самые разные фотографии: как она сидит в ботинке, и в шляпе, и в миске, и всегда подписывал: «Для сравнения», но я понимала, что на самом деле он просто считал, что все, что делает это животное, – невероятно очаровательно. Разумеется, это очень мило, что кошки любят садиться в самых неподходящих местах… Но мне казалось еще более милым то, что Алекс не мог перестать бесконечно снимать ее на камеру.

Имени он ей еще не придумал. Алекс сказал, что было бы неправильно давать имя уже взрослому существу, пока ты не узнал его получше, так что пока что он называл ее просто «кошка», или «крошечная прелесть», или «маленькая подружка».

Сара хотела назвать ее Сэнди, но Алекс посчитал, что такое имя ей не подходит, так что пока кошка так и осталась безымянной. В последние дни мы только о ней и говорили, так что я удивилась, когда Алекс с неожиданной прямотой заявил о том, что Саре не по душе наши с ним Летние Путешествия.

– Естественно, ей это не нравится, – заметила я. – Мне бы такое тоже не понравилось.

Винить мне Сару не в чем. Если бы мой парень дружил с какой-нибудь девушкой наподобие того, как мы дружили с Алексом, я бы довольно быстро очутилась на страницах желтой хроники.

Я бы ни за что не поверила, что их связывают исключительно платонические чувства. Особенно потому, что я сама дружила с Алексом так долго, что уже приняла пять (а иногда и все пятнадцать) процентов «а что, если» как часть неизбежного зла.

– И что мы будем делать? – спросил он.

– Не знаю, – ответила я, стараясь не казаться несчастной. – Хочешь позвать ее с нами?