Читающая вода - Ирина Николаевна Полянская

class="p1">Смерть Сталина, а не время нанесло Любови сокрушительный удар. Ведь это он, он один держал в своих маленьких мягких руках гром аплодисментов, переходящих в овации. Не успела Валечка Истомина, хозяйка Ближней, закрыть ему глаза, как в народе не таясь заговорили о пластических операциях. Прошло какое-то время, и среди людей искусства пронесся слух о докладе, который готовил Никита Сергеевич. Молодые кинорежиссеры оживились. Как только доклад обнародовали, в архивах Госфильмофонда стали проводить одну за другой пластические операции на пленке: специальная комиссия отсматривала фильмы, после чего их везли в монтажную. Сталина вырезали даже из негативов, вырезали даже его портреты, попавшие в кадр. (А попробовали бы они не попасть туда в свое время!..) Давным-давно, еще в двадцать седьмом году, он отдал приказ Эйзенштейну вырезать из «Октября» Троцкого — теперь вырезали его самого, растолковывающего вяло сомневающемуся Ильичу, все-таки воспитанному на двух-трех бетховенских сонатах, как делать революцию…

Тут явилась тоненькая девушка по имени Анастасия, нежным грудным голосом завела песенку о непритязательном девичьем счастье не в широкой стране моей родной, а в рыбацком поселке на берегу моря, под алыми парусами. И народ наш, как один человек, вздрогнул всей грудью и отозвался: «Слышу!..» За Анастасией, с той же песенкой на устах, поплыли пышноволосые красавицы с косящими глазами — Тамара и Татьяна, скуластая Инна, изысканная Зинаида, миниатюрная, со вздернутым носиком Надежда, неукротимая Нонна, скромная Ия, роскошная Элина, прелестная Эльза, строгая Алла, смешливая Наталия — к цветку цветок, сплетай венок, пусть будет красив он и ярок…

12

Однажды Зоя прочла нам вслух газетную заметку. В ней говорилось об одном научном исследовании обезьяньей слюны, взятой у животных в момент вычесывания ими друг друга. Ученые выяснили, что когда люди активно общаются между собой, в их слюне скапливается то же вещество, что и у обезьян, занятых взаимным выкусыванием блох.

После третьего или четвертого посещения нашей комнаты Викентием Петровичем Зоя и Ламара пустились в обсуждение возникшей ситуации. Они копались друг у друга в волосах, чесались, скреблись, как две обезьянки, споря о моем будущем, они вошли в такой раж, что совершенно забыли обо мне. Зоя говорила, что если старик сделает мне предложение, то, с ее точки зрения, это неплохой вариант. Ламара, напротив, считала, что для того, чтобы выйти замуж за старца, нужен особый заряд цинизма, которым я пока не располагаю. «Ты хочешь, чтобы она сдуру связала свою жизнь с Куприяновым?» — спрашивала Зоя. «А ты хочешь, чтобы она через год-другой кормила Викентия Петровича с ложечки манной кашей?» — парировала Ламара. «Да, лучше кормить кашей Викентия Петровича, чем совать рубли на опохмел пьянице Куприянову». — «На Куприянове свет клином не сошелся!» — «Да с чего вы взяли, что я собираюсь замуж?..» — наконец подала я голос. Соседки мои переглянулись. «Не знаю, о чем ты думаешь, конечно, чужая душа потемки, но если у тебя все же хватит ума довести Викентия Петровича до загса, это будет умнейший поступок в твоей жизни», — назидательно произнесла Зоя. «Только проследи, чтобы во время церемонии бракосочетания у него изо рта не вылетела вставная челюсть…» — съехидничала Ламара. «Я не собираюсь за него замуж!» — воскликнула я. «Тогда к чему все это!» — удивились они. «Что — это?» Тут блохи замелькали в воздухе, как пыль в солнечном луче. «Она не собирается!.. А зачем ты водишь его за нос? Да так тонко! Так неявно! Тебя и за руку не схватить!» — «Да, зачем ты морочишь старику голову? Он скоро в нашей комнате поселится!»

Я подняла руку, требуя тишины. Они умолкли, ожидая моего веского слова. «Ламара, — сказала я тихо, — как зовут твоего жениха?» — «С чего ты взяла, что у меня есть жених?» — удивилась Ламара. «С ножа». Я поднесла к ее глазам нож с буквой «З» на рукояти. «Ну и что?» — не поняла Ламара. «Это первая буква его имени?» — «Это цифра три, — сказала Ламара. — Этот нож в нашем доме предназначался для резки овощей…»

Я молча стала стелить свою постель.

«Вот так всегда, — недовольным голосом заметила Зоя, — намечтает про человека Бог весть что…»

Больше мы в этот вечер не разговаривали.

Ночью я долго не могла уснуть. Наконец встала, прикрыла настольную лампу халатом, стараясь никого не потревожить, включила свет и углубилась в работу…

Я думала о своих соседках. Что мне с ними делать. А им — со мною…

Два дня назад я пошла на рынок и на наши общие деньги купила большой пучок разноцветных леденцовых петушков на палочках, забрав весь товар у веселого бородатого старика с медалью на лацкане потрепанного пиджака. Торжествуя, я принесла леденцовый букет в общежитие. Зоя и Ламара, помолчав, сказали мне, что видят из сложившейся ситуации единственный выход. Они не выпустят меня из комнаты, пока я не съем все свои конфетки… Сами они к этой гадости, отлитой невесть где в грязных формах, и пальцем не притронутся. Напрасно я взывала к их чувству прекрасного, указывая на лубочную окраску петушков, сквозь которые можно смотреть на солнце и видеть, как на нем вырастает трава, напрасно подносила к их носам свежеструганые петушиные палочки, благоухавшие сосной. Девушки заперли дверь, повязали вокруг моей шеи салфетку и вывалили всех петушков в суповую миску, поставленную передо мной…

Не правы они были. На свете так мало осталось простодушных детских вещиц. Ведь мы видим, как с течением времени вокруг нас все ветшает, медленно приходит в упадок, истончается, становится разреженным, зыбким. Даже фасолевый стручок, с помощью которого мы прежде поднимали в небо стаю голубей, перестал свистеть. Сам воздух обветшал, сквозь его дыры просеивался зимой убогий дождик, покрывая сонной алмазной пылью стекла нашего окна, из которого открывался захватывающий вид на шпиль Останкинской телебашни…

По весне я любила мыть окна, распахивая створки и отдирая длинные газетные жгуты, набитые кириллицей, как муравейник. Это был роман с продолжением на соседнем окне. Новости — враждебная человеку стихия, но почему для меня они превращаются в стихи, когда в моих руках оказывается старый обрывок газеты?.. Я разглаживала жеваные листы и пыталась их читать. Я стирала с солнца дождевые потоки и сухие следы морозных цветов, и слова с пожелтевших полос играли множеством таинственных смыслов, у них не было ни начала, ни конца, как у самой жизни, бесконечное сообщение, как солнечный луч, перебегало с окна на окно, в нем отсутствовали сюжетные линии, но слово пребывало в своем