Читающая вода - Ирина Николаевна Полянская

розовое — румяным, желтое — смугло-золотистым, а асфальт набережной, мимо которой мы проплываем, голубеет, как река… На моих глазах в кино пришел звук. Потом цвет, который сначала называли “взбесившимся ландрином”. К сожалению, цвет мне никогда не давался. Я до сих пор боюсь цветной пленки. Колорист из меня не получился, это я вам скажу по секрету. Хотя мне всегда хотелось лишь одного — живописать камерой, как Рембрандт кистью по полотну. (“Господи! — подумала в эту минуту я. — «Слава Карасев» — снятый в рембрандтовских тонах и красках, как на картинах старых мастеров…”) Будь сейчас жив мой учитель Станкевич — как был бы он счастлив цветному кодаку… Кстати, позвольте поинтересоваться: почему вы пропустили две моих лекции?»

«Я была занята в эти дни».

«Настоятельно советую вам больше этого не делать. Если вы не придете и завтра, вы лишите себя возможности услышать лекцию об актрисах тридцатых годов…»

Впереди просияли купола храма Покрова на Рву, более известного как собор Василия Блаженного; из-за зеленой византийской луковки выглянула перекрученная, как янычарские шальвары, полосатая чалма, за ней спесивая хазарская пирамида, словно шатер в степи, приземистая печенежская маковка, увенчанная крестом, и с многоярусных кокошников скатилось разноцветное язычество, словно сброшенное в реку рукой святого Владимира — крестителя Руси, и вот наконец девять башен храма собрались, как слова в молитву, в линейной перспективе православия.

Мы плыли вдоль державной громады Кремля, освещенной сиянием заходящего солнца. Пассажиры теплохода с чувством щелкали фотоаппаратами.

«Вот она, Россия…» — донеслись до нас слова взволнованного туриста.

«Поднимите ему веки, — сварливо отозвался Викентий Петрович, — подлинно русское зодчество здесь и не ночевало. Оно попросту не дошло до этих мест, заблудилось, как ляхи, ведомые Иваном Сусаниным через костромские леса. Здесь все поражено итальянщиной. Флорентийские ласточки прилетели из-за моря и застыли на Кремлевской стене зубцами-мерлонами… Веронская башня перенеслась по воздуху, как дворец из арабских сказок, и, надстроенная при царе Борисе, стала зваться колокольней Ивана Великого… Пятиглавый Архангельский собор, украшенный пилястрами с коринфскими капителями, возвел венецианец, руководствуясь всеми канонами эпохи Возрождения, а мастер из Болоньи построил грандиозный Успенский собор из белого камня… Собор Василия Блаженного Наполеон называл мечетью и намеревался его взорвать».

Викентий Петрович рассказывал, как они с Дзигой Вертовым снимали пробуждающуюся Москву с восточной стороны Кремлевской стены — вот с этих наплывающих на нас башен, некогда увенчанных деревянными шатрами, с дозорными на вышках… Он напросился к Дзиге в помощники — посмотреть, как тот будет вести съемку с высоты знаменитой Тимофеевской башни, поставленной на месте ворот, через которые русские полки уходили на Куликово поле, и с Водовзводной, где при царе Алексее Михайловиче установили водоподъемную машину, снабжавшую Кремль водой… В этих стенах старились наши вожди, достигая бессмертия. Старость последнего из них длилась и длилась, как искусственная молодость киноактрисы, все от нее устали, от этой мистической старости, она, как патина на бронзу, как сепия на фотобумагу, легла на нашу эпоху, отбрасывая на все происходящее предзакатный рембрандтовский свет, замешанный, словно на яичном желтке, на технике старых мастеров агитплаката. На этот коричный свет хлынула веселая разноцветная публика — экскурсанты…

Они пробирались к нам из Занзибара, Калахари и Сахары и с горы Фернандо-По по широкой Лимпомпо, спускались с предгорьев Гималаев и Кордильер, шли на верблюдах через Аравийскую пустыню, пересекали на утлых лодочках Берингов пролив, вылетали к нам на самолетах из Орли и Ванкувера, текли караваном с Берега Слоновой Кости, приплывали с берегов Ганга и с далекой земли тамилов, шагали через джунгли, брели сквозь сельву — варяги, викинги, хазары, янычары, псы-рыцари, воины Аллаха, поклонники Будды, заражая нас своим туристским энтузиазмом, интересуясь культурным наследием нашего прошлого, прожиточный минимум которого был исчерпан семнадцатым мгновением вечности в кремлевских витринах, где выставлены кольчужные доспехи, пищали, бердыши, седла, декорированные золотом, серебром и самоцветными камнями, серебряные кубки и фляги-сулеи Ивана Грозного, шапка Мономаха, шведские пистолеты, шпаги, барабаны, знамена, захваченные Петром под Полтавой, экипажи Анны Иоанновны, коронационные платья русских императриц, царские венцы Романовых, сшитые из аксамитов парадные кафтаны Петра Великого, сабли Кузьмы Минина и Дмитрия Пожарского, искрящиеся бриллианты, излучающие тепло рубины, нежно-оливковые хризолиты, колумбийские изумруды, цейлонские сапфиры, бриллиант «Надир-Шах», преподнесенный императору Николаю I «во искупление убийства русского посла» А.С. Грибоедова, пытавшегося укрыть в своем посольстве двух бежавших из персидского гарема христианок…

Это на нас, неполномочных наследников всей этой славы и роскоши, смотрел сквозь многоочитую разноязыкую публику, проницая Кремлевскую стену, сквозь покровы, шитые золотой нитью, пелены, воздуха и плащаницы взыскующий глаз Спаса Ярое Око, взирали скорбные очи Владимирской Божией Матери, святых и всехвальных апостолов, иже во святых отца нашего Николая, архиепископа Мирликийского, Чудотворца, святого Иоанна, архиепископа Константинопольского Златоустого, святителей Василия Великого и Григория Богослова; святых равноапостольных Кирилла и Мефодия, великих учителей словенских, святых равноапостольных княгини Ольги и князя Владимира; святых воинов Георгия Победоносца и Димитрия Солунского; сонма великих угодников Божиих, пустынников, постников, затворников, бессребреников, Христа ради юродивых, блаженных, преподобных, страстотерпцев, целителей, новомучеников и исповедников российских — и праведных Богоотец Иоакима и Анны и всех святых.

Мы пронеслись на теплоходе по вечерней столице, как Любовь Орлова в роли простой девушки Тани в длинном открытом автомобиле с крыльями, наблюдая за тем, как живёт-гудёт великий град — тяжело ворочая шестернями курантов, шелестя шинами автомобилей, громыхая троллейбусами, ворожа над осенней листвой дворницкими метлами, ликуя и скорбя.

Я сижу за рабочим столом и занимаюсь своим любимым делом — раскладываю пасьянс из старых пожухлых черно-белых фотографий, вырезок из иллюстрированных журналов, почтовых открыток, переснятых с музейных оригиналов снимков, запечатлевших прославленных актрис нашего прошлого и настоящего.

Начало этой коллекции положила моя бабушка, потом эстафету подхватила мама. Что-то перепало от Викентия Петровича из его обширного архива. Я горжусь своей коллекцией — и как киновед, и как простой любитель актерского искусства. От меня не ускользает то различие, которое существует между театральной актрисой и актрисой кино. Я думаю об этом различии — в чем оно?

Актриса и киноактриса принадлежат разным мирам и оказываются антиподами.

Первая сама создает эпоху.

Революцию 1848 года во Франции вызвали Камилла Корнеля и Федра Расина, сыгранные Рашелью, мастерски читавшей парижанам «Марсельезу»…

Актриса Габриэль Режан, «муза реальности», познакомившая французскую публику с драматургией Ибсена и Золя, развеяла романтические бредни, в чаду которых почти десятилетие продержали зрителей Маргарита Готье и Орленок Ростана, сыгранные Сарой Бернар…

И вполне возможно, что не химик Кибальчич, а Полина Стрепетова подготовила убийство Александра Второго, сыграв Елизавету в «Горькой судьбине» Писемского. А Мария