Самая страшная книга 2024 - Тихонов Дмитрий

Никита взял телефон и босиком пошлепал в коридор. Отодрал фотографию с дедом и Брэдбери, положил на ладонь, снял на камеру смартфона и вдруг не удержал – тяжелая рамка полоснула его изогнутым зубцом крепления, распорола кожу и с треском ударилась о линолеум. Брызнуло стекло, Никита потянулся, чтобы поднять фотографию, и заметил, что в рамке, оказывается, вторым слоем лежит еще одна карточка. Он достал ее и сглотнул слюну.

На фото снова был Рэй Брэдбери, он сидел в белом кресле-папасан – ни дать ни взять едва вылупившийся цыпленок, замерший в скорлупке от яйца, – и смотрел на лежащее перед ним на полу тело; вокруг головы и шеи мертвеца поблескивала лужа крови; покойник словно улыбался. На лице Брэдбери не было ни сладострастия маньяка, ни ужаса; наоборот, спокойствие и легкая печаль. Так, подумал Никита, мог бы смотреть рачительный крестьянин на вскормленного на убой бычка.

На фотографии сзади красными чернилами было написано: «To my dearest friend and teacher. Ray». «Любимому учителю и другу», – перевел Никита и отер ладонью вспотевший лоб.

Реальность укрыло поволокой, будто сизый ледяной туман с улицы заполонил квартиру. Никита мазнул ошалелым взглядом по натекшей из раненой ладони крови, отшвырнул фотографию и бросился к зеркалу. «Как я сразу не понял! – стучало в висках. – Они же вампиры. Дед, Брэдбери и Шекли, все они. Проклятые вурдалаки, кровососы, пили своих фэнов, а Симон Блаженный у них был главный, помилуй господи, нестареющий упырь; и он меня, он сюда, меня…»

Истерическим движением Никита стер с зеркала слой пыли, задрал голову и принялся рассматривать шею. Увидел клочковатую щетину, прыщики, пару вросших волосков и никаких укусов. Мир вокруг вновь обретал четкость. «Зачем вампиру вешать в коридоре большое зеркало? Он же в нем не отражался бы…» – запоздало понял Никита. Ему стало стыдно: как же была права мама, когда гнобила за фантастику, за полеты во сне и наяву; дожил до плеши на башке, а в деде разглядел вампира… Ну, хоть не робота-пришельца.

Никита пил обжигающий чай, жевал сникерс и думал, что давно уже нужно было перевезти вещи из съемной квартиры. Но мысли все время перескакивали на фотографии, на сны, на деда. И на дурацкие рассказы из журнала – они почему-то тревожили сильнее всего.

Года три назад Никите неудачно вырвали полуразвалившийся моляр – острый обломок кости остался торчать в десне и постоянно повреждал язык. Точно так же царапали и воспоминания о странных рассказах из «Всемирного следопыта». Слова, отдельные фразы, персонажи и их мерзкие поступки – все это сбилось в голове в колючий ком, который иной раз нет-нет да и прокатывался по мыслям, точно зашитый в череп садистом-экспериментатором каштан.

У Никиты бывало, что его долго не отпускала прочитанная история, но такое случалось с могучими текстами, с произведениями великих мастеров, вроде тех, что запечатлены на фотоснимках с дедом. Но рассказы из «Всемирного следопыта» были корявые, словно их писал безнадежный графоман – да, не обделенный фантазией, но явно лишенный мастерства.

Никита в третий раз машинально залил кипятком пакетик чая, но он больше не заваривался – вода приобрела горчичный цвет.

Никита осушил кружку и вздохнул: головоломки ему не нравились. Существовала какая-то связь между исчезновением деда, фотопортретами с мэтрами научной фантастики, карточкой Брэдбери с мертвецом – шуточной, конечно? – и подшивкой старого журнала, но отыскать ее не получалось.

Требовалась помощь человека, разбирающегося в литературе. Никита знал лишь одного такого. Звонить маме и уж тем более заводить с ней беседу про фантастику ужасно не хотелось, но что оставалось?

– Давай быстро, у меня заседание кафедры вот-вот.

– Мам, слушай, вопрос странный, но важный. Кем вообще был дед? Ну, Симон?

– Никем. Идиотом был. Знал бы ты, как он твоего отца душил. Все детство заставлял фантастику читать – прямо нормативы прописывал, книгу в три дня… И пять космических ракет в жопу за раз, ага. Когда мы с твоим отцом сошлись, он, конечно, это бросил – его прямо тошнило тогда от космонавтов, марсианских хроник, андромед этих. Дед страшно злился: я, мол, его из детдома подобрал, а он в душу нассал. Ну и тебя, видишь, на всю эту фантастику подсадил. Черт знает, почему мы разрешили. Ты ведь такой умный ребенок был, сейчас бы уже карье…

– Мам, а кем дед работал? Он ездил в командировки? В Штаты, может?

– Что за интерес к хрычу? Ну, вроде да, отец твой говорил, что Симон постоянно где-то пропадал. Язык знал. Он даже сочинять что-то пытался, но выходило полное дерьмо. Хотя гены имелись. Он же был родственником сестер Каган. Ну, Эльзы Триоле и Лили Брик. У Триоле, кстати, Гонкуровская премия. Но ты таких, конечно, не знаешь – про роботов они не писали.

Никита и правда не знал, но «Триоле» звучало знакомо. Уточнять не стал – по голосу понял, что мама действительно спешит.

– Ма, я скину тебе тогда одну фотку деда, может, примерно опознаешь, где и когда снимали. Слушай, еще вопрос, теперь уже как к филологу. – И Никита путано и сбивчиво поведал про странные рассказы, про то, что не может перестать о них думать. О снах и о каштане в голове он предусмотрительно умолчал.

– Литература и должна… как ты сказал? Да. Это нормально. Ненормально, что у тебя такое от фантастики. Древние, знаешь, римляне не отличали мышей от крыс, так и называли одних Mus Minimus, других Mus Maximus. Ну и фантасты эти все твои в литературе – они вроде как тоже писатели, но совершенно минимус.

– А есть, может, какие-то техники, чтобы текст прямо… Ну, что ли, как заноза в мозге?

– Господи, что за вопросы! Ну да, есть техники. Гэддис, например, – ты такого не знаешь, большой писатель – специально вычищал в важных диалогах знаки препинания. Это чтобы текст нельзя было читать по диагонали. Но твои мусминимусы на такое, конечно, не способны…

– Мам! Ну что за твердолобость! Столько ведь крутых писателей нереалистической прозы, они и премии получали, и профессорами были, и филологами, кстати, тоже. У тебя какое-то когнитивное искажение.

– «Когнитивное искажение», ого. Это ты в фантастиках вычитал? Капитан звездолета диагностировал такое гному, прежде чем ему в жопу палец сунуть? Ладно, все, я – на заседание кафедры. Адьос, сын.

Никита застонал сквозь зубы и прикусил костяшки пальцев – споры с мамой утомляли до изнеможения. Он настолько разозлился, что забыл и думать про разбитое стекло и фотографию Брэдбери с трупом и вспомнил, только когда наступил на осколок. «И „Вино из одуванчиков“ – про гномов-копрофилов? И „Фаренгейт“ – про эльфиек с грудями до пупа?» – продолжал он мысленный спор, выдирая из пятки стеклянный клык.

Обработав рану, Никита отправил маме криво сфотографированную карточку с дедом и Брэдбери – он щелкнул ее за мгновение до падения рамки, в кадр попал кусок комнаты и шкаф. Из мелочной мстительности переснимать не стал – пусть, значит, крутит телефон.

О том, чтобы забрать вещи из съемной квартиры, да и вообще куда-то выйти, не могло быть и речи – болела раненая нога. Никита дохромал до кресла, зарылся в плед и попытался почитать на смартфоне книгу. Не вышло – в глазах двоилось, ныла шея, начинала болеть голова. Тогда, чуть поколебавшись, он взял со столика «Всемирного следопыта», полистал и обнаружил, что остался последний, третий номер из маленькой подшивки, на обложке толпа людей с флагами – на лицах вместо носов, глаз и рта бесформенные кляксы.

Никита пролистнул журнал до конца, нашел привычную врезку: эксперимент по просьбе Эльзы Триоле, пусть тот, кто прочитает все три рассказа, обязательно напишет…

«Стоп!»

Он вспомнил, почему ему в разговоре с мамой показалась знакомой эта красивая фамилия. Но мозаика из деталек не сложилась. Никита как будто пытался собрать космическую ракету: были рукоятки, экраны, предохранители и кнопки, горючее, насосы, но не нашлось корпуса.

У Никиты болела голова – распирало там, куда во вчерашнем сне тайный гость погружал пальцы. Было душно, во рту пересохло, саднила раненая нога. Читать рассказ совершенно не хотелось. И Никита всерьез подумал, что надо все-таки вызвать такси, доковылять и уехать отсюда ко всем чертям. Напрасно он хорохорился: весь изранился, потерял сон, заработал постоянную мигрень. Из тайны исчезла сладость, наоборот, от нее горчило во рту.