Яма - Акунин Борис "Чхартишвили Григорий Шалвович"

Тео взял цепочку. Вещь была хоть и недорогая, но хорошая, тонкой работы.

Сердце у Дорна было суровое, иначе он не выжил бы в долгой тяжелой войне. Но в сердце что-то шевельнулось.

Тео сказал:

– Я дам твоей дочери посмотреть на камень, а цепочку оставь себе. За погляд денег не берут. Идем в дом.

Старик помог больной выбраться из тачки, обхватил, повел внутрь.

Дорн вынул из ладанки сверток, а из свертка алмаз, засиявший красками заката.

– Одним пальцем, бережно! – предупредил он девушку. – Руки-то чистые?

Райское яблоко лежало на шероховатом дубовом столе, между руками Дорна, почти такими же темными, как дерево. Рыцарь зорко оберегал свое сокровище.

– У тебя доброе и доверчивое сердце, – молвила девушка нежным голосом. – Шайтан любит добрых и доверчивых. Его любимое злодейство – коварно их обманывать.

– Что? – удивился Тео, не уверенный, что правильно понял.

А девушка выпростала из широких рукавов руки, в каждой длинная игла, и с хрустом пришпилила обе кисти фон Дорна к столу. Это была питомица Шарафа аль-Хатиба, лучшая из лучших.

– Теперь он твой, господин, – сказала она рафику.

Шараф распрямил согбенные плечи, приблизился к глупому кяфиру и первым делом закрыл ему ладонью уста, чтобы тот не позвал на помощь воинов.

– Забираю Око Шайтана посредством шайтанской уловки, – торжественно провозгласил рафик. И вынул нож – перерезать дураку горло.

В опасности Тео утрачивал обычную медлительность, действовал и двигался стремительно, не рассуждая, по-волчьи. Острыми кривыми зубами он вцепился лже-старику в ладонь, а когда тот отдернул руку, наклонился и схватил губами Райское Яблоко. Уперся в стол, с ревом отодрал приколотые кисти – брызнули красные капли. Увернулся от кинжала, ринулся к окну и прыгнул головой вперед. Вышиб раму, упал наземь, осыпанный слюдяными осколками. К командиру уже бежали воины. Из-за камня во рту, он не мог ничего сказать, только мычал, тыкал окровавленной рукой на окно.

Когда лучники ворвались в комнату, там уже никого не было.

Шараф и его помощница ушли через крышу.

– Ничего, – говорил девушке рафик. – Я придумаю что-нибудь другое. Камень все равно будет наш.

Тео фон Дорн смотрел на свои обмотанные тряпками руки и сосредоточенно думал. Ум у него был невысокий, но цепкий.

«Это ассасины, больше некому, – сказал себе рыцарь. – В следующий раз они меня прикончат». И больше думать ни о чем не стал, всё и так было ясно. Сто штук шелка – неплохая плата. Хватит и на замок, и на тысячу арпанов пахотной земли. Можно было бы выторговать и больше, да видно не судьба.

– Эй! – крикнул он своим людям. – Я отправляюсь к мессиру Аршамбо де Сент-Эньяну. Все со мной. Мечи держать обнаженными, глядеть в оба!

Так Райское Яблоко досталось будущему создателю Ордена Тамплиеров, а Тео фон Дорн вместо ослепительно-белой или кромешно-черной судьбы выбрал обыкновенную, скучно-серую».

– Как вам мои п-писательские способности? Кроме вас я зачитывал новеллу только одной особе, но она, увы, не ценительница литературы. Я имею в виду даму, известную вам под именем «Корделия Эрмин».

– К-Корделия?! Где она? Что с ней?

Смех.

– Ну вот мы и заговорили. Стена гордого молчания т-треснула. Сердечные привязанности, Фандорин, это слабость, точка уязвимости.

– Что вы сделали с Корделией?!

Шум, грохот, звук ударов.

– П-полежите, Фандорин, успокойтесь. Вам пора бы уже понять, что застать меня врасплох невозможно. Главное, чему меня обучили во время тренировок – умению ускорять время. Великие мастера боевых искусств способны двигаться втрое быстрее самого ловкого из обычных людей. Я – вдвое. То, что для вас одна секунда, для меня – две. Я успеваю сделать вдвое больше. Хотите, расскажу про вашу пассию? За это вы дадите слово больше на меня не кидаться.

– …Слово. Без п-предупреждения не буду.

Смех.

– Какой же вы потешный с вашими п-правилами благородного мужа цзюнцзы. Хотя, конечно, мы с вами вообще комичная парочка. Два заики с седыми висками. У меня впечатление, что я разговариваю с зеркалом. Вы, кстати, заика от рождения? Я-то начал заикаться, когда посидел один в темной пещере. Потом мог вылечиться, но не стал. Слова звучат с особой весомостью, когда произносятся с натугой. Признаюсь вам в одном из моих маленьких тайных удовольствий. В некоторые моменты я заикаюсь нарочно. Смотрю на человека, ждущего решения своей судьбы, и говорю: «Ну что ж, пожалуй, нужно тебя п-п-п…» А он дрожит: простить или прикончить?

– Перестаньте болтать! Что с Корделией?

– Вот это мне тоже доставит удовольствие. Сюань-Нюй – моя помощница, непревзойденный знаток душ. Когда я заинтересовался человеком, который принадлежит к роду Дорнов и, возможно, даже является особенным Дорном, я командировал мою дорогую подругу в Париж. Она продиагностировала вас и вашего помощника, вызвала для подкрепления чрезвычайно способную б-барышню, которой я велел назваться Эммой, и дальше вас вели, как бычков на веревочке. Наркотиком, Фандорин, вас напоила Сюань-Нюй. Ах, какая гамма чувств на непроницаемой физиономии! Что вам еще рассказать про Сюань-Нюй?

– …Ничего. Где мой п-помощник? Он убит?

– А на этот вопрос я вам отвечу в обмен на еще одно обещание.

– Какое?

– Вы отправитесь со мной на экскурсию в музей и будете вести себя п-паинькой. Тогда я расскажу про вашего японца.

– Какой к ч-черту музей?

– Музей рода Дорн. Это близко, нужно всего лишь пройти к-коридором… Идите за мной. Видите, как я доверяю вашему слову? Не боюсь повернуться к вам спиной… На самом деле, хе-хе, у меня на затылке третий глаз. Японцы этой практикой не владеют, они варвары… Вам не нравится темнота? А я ее люблю. Сейчас включу свет, иначе вы не сможете полюбоваться экспонатами… Вот моя коллекция, результат кропотливых трудов нашего с вами марбургского родственника. В экспозицию включены только особенные Дорны. У каждого из них есть чему поучиться. Знаете, что удивительно? Среди наших предков попадаются исключительно яркие личности, но никто из Дорнов не прославился. Я вижу в этом нечто символическое. Мы – могущественные, но невидимые деятели теневого мира. В конце концов вы тоже не бог весть какая звезда, пользуетесь известностью в весьма узких к-кругах… Итак. Витрина первая. Райнбот фон Дорн – пожалуй, единственный из рода, кто оставил по себе хоть какое-то имя в истории.

– Кто он? Что это за фолиант?

– Видите, вы про Райнбота даже не слышали. Это средневековый поэт, жил в тринадцатом веке. В учебниках по истории германской литературы ему обычно отводят абзац или два. Райнбот сочинил поэму «Святой Георгий» – перед вами самый ранний список этого, прямо скажем, скучного сочинения. Обошелся мне в двадцать тысяч марок.

– П-поэт? Что же в нем может быть «особенного» – в том смысле, который вкладываете в это слово вы?

– Насколько мне известно, это единственный в истории человек, использовавший стихи как инструмент политического манипулирования. Райнбот состоял при дворе баварского герцога Отто, который приходил к стихотворцу за наставлением всякий раз, когда не знал, как поступить. Райнбот был одним из ранних мастеров германской точной рифмы. Умение складно соединять слова производило на современников впечатление колдовства – будто это некое откровение, исходящее от Господа. Допустим, герцог спрашивал поэта: «Нападать мне на графство Боген или поостеречься?» Райнбот возводил глаза к небу и декламировал:

Герцог Отто воспринимал эту рекомендацию, как древние греки речение дельфийского оракула – и отправлялся на войну. В хрониках пишут, что без «наитий» Райнбота баварский государь не принимал ни одного решения. Я придумал для этого термин: «поэтократия».