Неосторожность - Чарлз Дюбоу

Гарри заходит в бар на углу. Узкий, полутемный. Заказывает виски. Пьет, глядя на себя в зеркало. Его переполняет гнев. Гнев на самого себя. Что он, черт возьми, сделал? О чем думал? Почему он здесь вообще? У него было столько любви, а он ее всю промотал. Наверное, Клэр права. Он слишком много брал и обратно уже ничего не получит. Но нужно попытаться.

Гарри допивает виски и выходит, снова поворачивая к дому Клэр. Смотрит вверх, видит, что света по-прежнему нет. Его квартира за много кварталов отсюда, и на улице пока еще холодно, но он пока не готов лечь спать. Гарри поворачивается и идет в противоположную сторону, гадая, вернется ли сюда когда-нибудь.

4

Отец мой умер, если переиначить старую фразу, внезапно, а потом постепенно. Накануне Дня благодарения мне на работу позвонила мать.

– Отцу нехорошо, – сообщила она. – Его только что увезли на «Скорой» в больницу Саутхэмптона. Тебе нужно приехать.

Я понял, что дело серьезное. Никого в те времена не клали в больницу Саутхэмптона.

– Что случилось? Что с отцом?

– У него был приступ. Ему в последнее время нездоровилось. Я нашла его на полу в кухне и позвонила 911.

– Еду.

Я собирался появиться на следующее утро, чтобы пообедать с ними в День благодарения. Семейная традиция. К двум часам обычно собирались выпить несколько родительских друзей, а потом мы садились к столу и ели птицу, которую готовила Женевьева и подавал Роберт. После индейки, но до десерта, к которому Женевьева всегда пекла множество пирогов, мы одевались и шли пройтись до океана, нагулять аппетит. На следующий день родители обычно уезжали во Флориду, и дом запирали до апреля.

В прежние времена Мэдди, ее брат, Джонни, их отец и его жена иногда присоединялись к нам, но на этом обычно настаивал я. Мама не очень любила мистера Уэйкфилда, думаю, она знала, что он пьет, но была слишком хорошо воспитана, чтобы говорить об этом – по крайней мере, при мне. Когда они приходили, мама всегда ставила самые маленькие бокалы для вина и доставала только одну бутылку из погреба. Похоже, отец Мэдди знал, в чем дело. Он был слишком умен, чтобы не понимать. Что до моего отца, то он мог найти что-нибудь хорошее в любом человеке, и, коль скоро они были соседями с детства, – хотя мой отец был старше почти на десять лет, – им всегда было о чем поговорить. А мистер Уэйкфилд бывал очень занимателен, пока не напивался; напившись, он делался злой, как аспид. Они перестали к нам приходить в тот год, когда продали большой дом – это было на следующий год после смерти бабушки Мэдди, но к тому времени мы с Мэдди уже поступили в Йель.

Поговорив с матерью, я повесил трубку и пошел к начальнику, преждевременно стареющему карьеристу, которого недавно повысили до партнера. Он каждый день ездил на работу из Манхассета. Я в ту пору был молодым сотрудником и собой не распоряжался. Мы работали над важным контрактом, каждый день засиживались в офисе за полночь уже не первую неделю. Я объяснил, что случилось, начальник вздохнул и нехотя сказал, что мне надо ехать. Смерть – по-прежнему одна из немногих вещей, которые юристы уважают больше, чем интересы клиента.

У меня тогда была старая зеленая «Ауди», я гнал ее до самой больницы. Уже начался предпраздничный исход, поездка отняла у меня больше времени, чем я думал. Это было еще до того, как все обзавелись сотовыми телефонами, и я не знал, как обстоят дела, когда парковался перед больницей.

Мать сидела в приемном покое с невозмутимым видом. Ни волосок из прически не выбился. Уверен, позвонив мне, она аккуратно выбрала подходящий к случаю костюм, серьги, сумочку и туфли, села за стол и написала своим четким наклонным почерком инструкции для Женевьевы на время своего отсутствия. Только после этого она могла позволить Роберту отвезти ее в больницу на большом старом «Кадиллаке».

– Как он? – спросил я, дежурно поцеловав ее в мягкую старую щеку.

От нее, как всегда, исходил еле уловимый аромат «Шанель № 5».

– Его наблюдают. Лично главный врач.

Иначе и быть не могло. Мои родители щедро жертвовали на больницу.

Мать остановила проходившую мимо медсестру и попросила ее вызвать врача, чтобы он объяснил мне, что произошло. Сделать это было сложнее, чем кажется на первый взгляд, но мать всегда это умела. Медсестры, официанты, стюардессы, таксисты, чиновники. Ее манера говорить и держаться заставляла слушаться даже тех, кто в большинстве случаев прошел бы мимо, не подумав остановиться. Вероятно, свою роль сыграло и то, что она была дочерью генерала.

Мой отец был куда мягче. Высокий, серьезный, добродушный. На каминной полке у меня стоит его фотография. Там он старшекурсник. Красивым его никто бы не назвал, но у него было уверенное лицо и широкие плечи гребца.

Когда мои родители поженились и завели меня, они были старше большинства пар в те годы. Думаю, их брак был счастливым. Мать играла в бридж и управляла их жизнью, отец работал в одном из крупных банков на Уолл-стрит, где его уважали за проницательность в отношении доверителей и честность. Он много ездил по делам, мать обычно сопровождала его. Какое-то время отец даже работал заместителем главы казначейства при Никсоне. Один из старших партнеров в моей фирме, который знал отца много лет, вскоре после того, как я устроился на работу, сказал мне:

– Всегда восхищался вашим отцом. Он был очень обязательным человеком при множестве необязательных людей.

Было тяжело видеть его на больничной койке, без сознания, с кислородной маской на лице, с трубочками капельниц в неожиданно худых бледных руках и катетером, – при батарее мигающих машин на заднем плане. Отец так заботился о том, чтобы достойно выглядеть, надевал галстук даже по воскресеньям, всегда заправлял рубашку, играя в теннис, и, по-моему, ни разу не выругался, даже если его подрезали на дороге. Ему была бы невыносима мысль, что его истыкали и продырявили чужие люди. Я был даже рад, что ему ввели снотворное.

– Мы не можем определить, что явилось причиной приступа, – сказал мне главный врач. – Провели ряд исследований, сделали рентген и томографию. Пока однозначного диагноза нет. Ваша мать сообщила нам о его диете, режиме дня и нагрузках. Мы получили по факсу его карточку от лечащего врача с Манхэттена, но пока ничего не выявили.

– Но что-то же вы можете сказать?

– Мы продолжим исследования. Пока лучше поддерживать его в лекарственной коме.

Мы с матерью поужинали дома, еду нам подавали встревоженные Женевьева и Роберт. После возвращения из больницы мать обзвонила немногочисленных гостей, которых ждали завтра. Я слышал, как она говорила в кабинете рядом с гостиной:

– Мне так жаль. Но, боюсь, мы вынуждены отменить завтрашний обед в честь Дня благодарения. Я понимаю, что делаю это в последнюю минуту, но бедному Хью нездоровится, нам пришлось отвезти его сегодня утром в больницу Саутхэмптона. Да. Спасибо, что понимаете. Нет, нет, прошу вас, не нужно ничего присылать. Я уверена, через несколько дней он будет дома, здоров как бык.

Щелк.

– Как ты, милый? – спросила мать за столом, сделав ударение на местоимении. – Есть новости?

Я оторопел от ее вопроса. Муж, с которым она прожила тридцать лет, лежал в больнице, возможно, умирал, а она… Я хотел сказать ей, что думаю на самом деле, но вместо этого ответил:

– Новостей нет, мама. Много работы, но этого следовало ожидать.

– А девушки?

– Увы.

Она вздохнула.

– По телефону ты упомянула, что папе несколько дней нездоровилось. У тебя есть соображения по поводу того, что с ним происходило, и может ли это быть связано с приступом?

– Доктор Маршалл сказал, что анализы ничего не показали, насколько я знаю, он и тебе заявил то же самое. Зачем строить догадки? Мы с тобой не профессиональные медики.

– Да, но мне хотелось узнать, сообщила ли ты врачам хоть что-то, что поможет понять, из-за чего отец в больнице.

Она пожала плечами:

– Я рассказала врачам все, что знаю. Уверена, тебе не нравится, когда сторонний человек пытается учить тебя выполнять твою работу – врачам это тоже вряд ли приятно.

Отец продолжал медленно умирать. День благодарения прошел безрадостно. Мы были с матерью вдвоем. После обеда я отправился на нашу традиционную прогулку, на сей раз один. Было холодно, я повязал шарф, от ветра меня защищал твидовый пиджак. Я долго стоял и смотрел на волны, молясь мысленно о выздоровлении отца. Утром я уже молился вслух вместе с матерью, когда мы были на праздничной службе в часовне Святого Луки. К тому времени новость облетела весь приход, в котором многие были товарищами отца по клубу. Священник, стоя в дверях в длинном белом стихаре, тепло пожал нам с матерью руки, заверив в своих самых искренних чувствах и пообещав помолиться.

Друзья матери были не так внимательны.

– Ох, Элизабет, – говорили они, толпясь вокруг нас.

Дамы постарше были одеты так же, как мать. Тощие, с искусственными волосами. Мужчины в блейзерах, твидовых пиджаках и клубных галстуках, многие с палочками и слуховыми аппаратами. Мужчины держались поодаль, когда их жены пробирались сквозь толпу. Я их не винил. Их, наверное, чертовски удручало, когда один из них выбывал, и приходилось гадать, кто следующий.