Сердца в Атлантиде - Стивен Кинг

"Бог, если ты есть, пожалуйста, помоги мне сейчас. Помоги мне быть храбрым.., и пошли мне удачу”.

Бобби открыл дверь и вошел.

Запах пива был много крепче, но зато посвежее, а комната с игровыми автоматами сверкала и гремела разноцветными лампочками и многоголосием. Где прежде играл один Ди, теперь толпились человек двадцать пять — все курили, все были в полосатых рубашках и в шляпах Фрэнка Синатры “Привет всем влюбленным”, и все с бутылками пива “Будвайзер”, поставленными на стеклянные крышки автоматов.

Возле стола Лена Файлса было гораздо светлее, чем раньше, потому что над стойкой, как и в комнате с игорными автоматами, горело больше лампочек (все табуреты перед ней были заняты). Сама бильярдная, такая темная в среду, теперь была освещена почище операционной. Каждый стол кто-то обходил или наклонялся над ним, ударяя по шарам в сизом тумане сигаретного дыма. Кресла вдоль стены все были заняты. Бобби увидел старого Джи, который задрал ноги на подставку для чистки обуви, и…

— Мать твою, что ты тут делаешь?

Бобби обернулся на неожиданный голос, шокированный тем, что такие слова произнесла женщина. Это была Аланна Файле. Дверь в комнату позади стола Лена еще не успела толком закрыться за ней. На ней теперь была белая шелковая блузка, которая открывала ее плечи — красивые плечи, кремово-белые и округлые, точно груди, — а также верхнюю часть ее могучего бюста. Ниже белой блузки начинались самые огромные дамские красные брюки, какие только приходилось видеть Бобби. Накануне Аланна была доброй, улыбалась.., почти смеялась над ним, но совсем не обидно. Теперь она выглядела перепуганной насмерть.

— Простите… Я знаю, мне нельзя быть тут, но мне нужно отыскать моего друга Теда, и я подумал.., подумал, что… — Он услышал, как его голос сжимается, спадается, будто воздушный шарик, который надули и пустили летать по комнате.

Что-то было до ужаса не так. Будто сон, который ему иногда снился: он сидит за своей партой, занимается правописанием или математикой или просто читает рассказ, и вдруг все начинают смеяться над ним, и он замечает, что забыл надеть штаны и теперь сидит за партой, а все его свисает у всех на виду — и у девочек, и у учительницы — ну, у всех-всех…

Звяканье звоночков в игровом зале не совсем смолкло, но стало реже. Волны разговоров и смеха, катившиеся от стойки, почти замерли. Щелканье бильярдных шаров прекратилось. Бобби озирался, ощущая змей у себя в животе.

Не все они смотрели на него, но почти все. Старик Джи уставился на него глазами, точно две дырки, прожженные в грязной бумаге. И хотя окно в сознании Бобби было теперь почти матовым — замазанным мелом, — он чувствовал, что многие тут словно бы ждали его. Он сомневался, что сами они знали про это, а если и знали, то не знали почему. Они словно бы спали, как жители Мидуича. Низкие люди побывали здесь. Низкие люди…

— Уходи, Рэнди, — сухим шепотком сказала Аланна. В расстройстве чувств она назвала Бобби именем его отца. — Уходи, пока еще можешь.

Старый Джи соскользнул из кресла для чистки обуви. Когда он шагнул вперед, его измятый пиджак зацепился за подставку и порвался, но он даже не заметил, что шелковая подкладка спланировала к его колену, будто игрушечный парашютик. Глаза его стали еще больше похожи на прожженные дырки.

— Хватай его, — сказал Старик Джи шамкающим голосом. — Хватай мальчишку.

Бобби увидел вполне достаточно. Ждать помощи здесь было нечего. Он рванул к двери и распахнул ее. У него было ощущение, что люди за его спиной двинулись к ней, но медленно.

Бобби Гарфилд выбежал в надвигающуюся ночь.

Он пробежал почти два квартала, но тут у него закололо в боку, он замедлил шаги, а потом остановился. Никто за ним не гнался, и это было хорошо. Но если Тед войдет в “Угловую Лузу” за деньгами, ему конец, капут. Теперь ему надо опасаться не только низких людей, но еще и Старика Джи, и всех прочих там, а Тед этого не знает. Но что может сделать Бобби? Вот в чем заключался вопрос.

Он огляделся и не увидел вокруг ни единой светящейся вывески. Он находился среди складов. Они высились кругом, будто гигантские лица, с которых исчезли почти все черты. Пахло рыбой, опилками и чем-то гнилостно-сладковатым, возможно, залежавшимся мясом.

Сделать он не может НИЧЕГО. Он ведь просто мальчик, и от него тут ничего не зависит. Бобби понимал это, но еще он понимал, что не может позволить Теду войти в “Угловую Лузу”, хотя бы не попытавшись его предостеречь. И ведь в такое положение его поставила мать. Его родная мать!

— Ненавижу тебя, мам! — прошептал он. Ему все еще было холодно, но он обливался потом: на его коже не нашлось бы ни единого сухого места. — Мне все равно, что с тобой делали Дон Бидермен и те двое, ты сволочь, и я тебя ненавижу.

Бобби повернулся и затрусил назад, укрываясь среди теней. Дважды, услышав приближающиеся шаги, он сжимался в комок в подъезде, пока люди не проходили мимо. Сжиматься в комок было просто — никогда еще он не чувствовал себя таким маленьким.

На этот раз он свернул в проулок. С одной стороны там стояли мусорные баки, а с другой — штабеля картонок, полные возвратных бутылок, пахнущих пивом. Штабель картонок был фута на полтора выше Бобби, и когда он спрятался за ним, увидеть его с улицы было невозможно. Он приготовился ждать, а потом вдруг что-то мохнатое и горячее задело его за лодыжку, и Бобби было закричал, но успел перехватить крик, прежде чем он вырвался наружу целиком, посмотрел вниз и увидел грязную помоечную кошку, уставившую на него зеленые фары глаз.

— Брысь, паршивка, — прошептал Бобби и пнул ее. Кошка показала иголки зубов, зашипела, а потом медленно удалилась в глубь проулка, лавируя между комьями мусора и горками битого стекла. Хвост она держала трубой с явным презрением. За кирпичной стеной рядом с ним Бобби различал глухие ритмы проигрывателя в “Угловой Лузе”. Микки и Сильвия пели “Сколько странностей в любви”. Да, очень много. Такая непонятная зубная боль.

Из своего тайника Бобби не видел часов гробовщика и совсем утратил ощущение времени — много его прошло или мало. По ту сторону мусорно-пивной вони проулка продолжала звучать летняя опера уличной жизни. Люди перекликались, иногда со смехом, иногда сердито, иногда по-английски, иногда на одном из десятка других языков. Взрывчатый треск заставил его напрячься — выстрелы, сразу подумал он, а затем узнал звук рвущихся шутих — возможно, “дамских пальчиков” — и чуть-чуть успокоился. Мимо проносились автомобили — многие ярко окрашенные, — сверкая хромом. Один раз где-то вроде началась кулачная драка — вокруг собрались люди, и крики подбодряли дерущихся. Мимо прошла дама, вроде бы навеселе и грустная. Она пела “Там, где мальчики” красивым невнятным голосом. А один раз прозвучала полицейская сирена — сначала все ближе и ближе, потом, замирая, все дальше и дальше.

Бобби не то что задремал, но впал в какой-то сон наяву. Они с Тедом жили где-то на ферме, может быть, во Флориде. Они работали по многу часов; но Тед для старика был очень вынослив, особенно с тех пор, как бросил курить, и дыхание у него более или менее наладилось. Бобби ходил в школу, но под другим именем — Ральф Салливан, — а по вечерам они сидели на крыльце, ели ужин, приготовленный Тедом, и пили чай. Бобби читал ему газету, а когда они ложились спать, то спали крепким сладким сном без всяких кошмаров. Когда по пятницам они ездили в бакалейную лавку, Бобби проверял, нет ли на доске для объявлений призывов вернуть четвероногих друзей или перевернутых карточек, предлагающих вещи, продаваемые владельцами, но ни разу такой не увидел. Низкие люди потеряли след Теда. Тед больше ничей не пес, и у себя на ферме они в полной безопасности. Не отец и сын и не дедушка и внук, а просто друзья.

«Парни вроде нас, — сонно подумал Бобби. Теперь он прислонялся к кирпичной стене, а голова у него опускалась.., опускалась, пока подбородок почти не уткнулся в грудь. — Парии вроде нас.., почему не может быть местечка для парней вроде нас?»

В проулок ворвались лучи фар. Всякий раз, когда это случалось, Бобби выглядывал из-за картонок. А на этот раз почти не выглянул — ему хотелось закрыть глаза и думать про ферму, — но все-таки заставил себя посмотреть и увидел желтое заднее крыло “чекера”, затормозившего перед “Угловой Лузой”.

Адреналин хлынул в кровь Бобби и включил прожектора у него в голове, о которых он раньше и не подозревал. Он выпрыгнул из-за штабеля, столкнув две верхние картонки. Его нога задела пустой мусорный бачок и отшвырнула к стенке. Он чуть не наступил на что-то шипящее и мохнатое — опять кошка! Бобби пнул ее и выбежал из проулка. Повернул к “Угловой Лузе”, поскользнулся на чем-то густом и липком, упал на одно колено. Увидел часы гробовщика в холодном голубом кольце — 9.45. Такси урчало мотором перед дверью “Угловой Лузы”. Тед Бротиген стоял под объявлением “ЗАХОДИТЕ, ВНУТРИ ПРОХЛАДНО” и платил таксисту. Нагибаясь к окошку водителя, Тед еще больше смахивал на Бориса Карлоффа.