Наш Современник, 2005 № 11 - Журнал «Наш современник»

Почти в том же раздражительном тоне продолжает мудрая баба Поля:

— Нынче фермеры в моде. У иного земли нахапано — как в хорошем колхозе! Гектарами! Никто ему не указывает, что ему делать. Управляйся как хочешь! Никто его не сливает с другими фермерами. Есть голова на плечах — хорошо, нету — сам себе хозяин… А мы в своих первых колхозах разве не такими фермерами были? Разве мы не пеклись о земле, о своём благе? Пеклись. Но нашим артелям, как теперь говорят, перекрыли кислород всякие уполномоченные, всякие указчики, всякие дармоеды… И всё пошло насмарку…

Моим милым старушкам казалось, что я, городской житель, совсем не знаю того, что знают они о жизни в деревне, и считали себя как бы обязанными донести до общего свидетельства их частные неотложные показания об их горьком опыте.

Потрясает обыденная крепость их терпения, их православная вера в то, что по причине Божьего бытия на небе не сегодня, так завтра всё-таки восторжествует справедливость на земле, в их деревне, в их доме, а их настрадавшиеся души обретут наконец удовлетворение и покой.

Оставаясь родной и прекрасной, современная Россия утробно выла из их речей, призывая кого-то на помощь в избавление от какого-то дикого, оккупационного плена.

«…гагара второй раз пухом гнездо выстелит. И второй пух можно собрать. Гагара в третий раз нащиплет пуху. Этот пух нельзя тронуть. Птица бросит все и навеки отсюда улетит».

Баба Поля, не отошедшая душой от порицания как местной, так и высшей власти, продолжила свой рассказ:

— …шестьдесят пятый год.

Собрали нас, жителей из ближних и дальних деревень, насчет пенсий — все кривобокие, темные, как головешки, скрюченные — не разогнуть! Сидим на лавках, переглядываемся, еле узнаем, кто откуда. Все из разных деревень. Бывало, встречались где-нибудь в магазине, в церкви, на базаре, в гостях на празднике, а то старость раскидала всех по домашним печкам, по темным углам… Токо и слышно: «Марфа, это ты такая стала?» — «Я, а ты кто?» — «А я Савкина баба, помнишь, валенки валяли». — «А-а-а!..» Два-три старика со всей округи, а то одни бабки. Сидим, шутим, дармоедами, сидяками обзываемся. Просим заведущего клубом поиграть нам что-нибудь на радиоле — и ухом не повел, пока не прибыли из Козельска работники райсобеса. Тут пошло — марши, вальсы, фокстроты! Хоть пляши!

Началась торжественная часть — вручение пенсионных удостоверений.

Наперед вышла наша Таня Чуракова, председатель пенсионного совета, вечная учетчица, труженица. Целый месяц выбирала по документам годовой заработок каждого колхозника с самого аж тридцать первого годика, учитывала выданный на трудодни хлеб, корм, дрова, определяла средний годовой заработок, рассматривала свидетельские подтверждения. Всё на совесть! Мы, значит, к ней, как козы за капустным листом, — за удостоверениями… Двенадцать рублей!.. Поздравления… Аплодисменты… Руководство — спасибо партии и правительству за огромную заботу о тружениках села! Сами труженики молчат — кто не слышит, кто не очень-то и слушает, одними губами пришептывает… Больше всех старалась, радовалась за нас пожилая инструкторша райсобеса Воробьева. Красивая, нарядная, она когда-то участвовала в организации нашего колхоза. Всем, кто принимал книжку и говорил спасибо, она кивала головой: молодец!.. правильно!..

Пожелали нам доброго здоровья, личного счастья, успехов на трудовом фронте и пошли обмывать наши пенсии, а мы — по своим домам, по своим могилам…

— …а потом пришел шестьдесят девятый год — наш колхоз ликвидировали, перебросили в совхоз. По этому случаю собрали собрание, дали транспорт для сбора людей из самих отдаленных дыр. Перед этим подсчитали, сколько денег должен колхоз государству — мы еще и должны остались! — сколько денежных ссуд числится за колхозниками, какова стоимость всего колхозного имущества.

Все выступления районного начальства и директора совхоза сводились к одному — какое счастье жить в совхозе! Более высокая совхозная пенсия! Отпуск за свой счет до двух-трех месяцев с сохранением стажа! А за это все наше добро — скот, зерно до единого килограмма, стога сена и клевера, инвентарь — поставили на весы, на колеса и перевезли к себе. Налетели, как немцы в сорок первом!

Под занавес — общий обед…

— …и пошла растащиловка! За водку, за красивые глаза потащили по дворам — кто плуг, кто окучник, кто борону, кто пахотный хомут, кто ездовой с кожаными гужами — нам все пригодится! У совхоза машины под рукой, трактора да сеялки, а у нас ничего…

Ворошили мои старушки, раскапывали свое недавнее прошлое, как знакомый, много раз оборванный ореховый куст, вглядываясь в его темноту и отыскивая там новые и новые находки.

— Я, грешница, думаю иногда, — созналась баба Поля, — что крепко повезло тем, кого раскулачили в свое время и выслали отсюда. Они хоть и мучились, гробились в скотовозах и бараках, болели от истощения, но все это оказалось временным. Страшно сказать, но их выручила война, она растреножила их, распустила по разным углам, устроила на фабрику, на завод. А после войны зажили как люди. У них были паспорта, нормированный день, зарплата, выходные, праздники. Они знали баню, ходили в кино, ездили куда хотели! Они видали жизь! А мы, кабальные холопы с пустыми послевоенными трудоднями, что видели мы на свободе? На что ушли наши труды?

Помолчав, добавила:

— А сегодня и не знаем, при какой власти живем. Вроде и бывший сельсовет на горке стоит, а хозяева все на центральной усадьбе! Поди доберись! И за день не доберешься, а доберешься — на месте не застанешь. Где хозяин? На объектах! Поворачивай назад. Вот и живем своей крепостью, без власти: ни она нам, ни мы ей не нужны стали. Свобода!

Наконец-то сели за стол.

Рюмка за рюмкой — отлетели жалобы на жизнь, на плохое здоровье, на президента и его чужеродное правительство.

Переменилось выражение лиц, переменились и разговоры.

— Вот бы сейчас мужья наши поглядели б на нас — ни за что б не признали, — сказала баба Лена, забыв про свой черный день, про поездку в Козельск, про Ордесу и медпункт. — Были молодками, сделались старухами. Они-то, мужья наши, остались в своей поре, по двадцати лет, а мы теперь не токо в матери им, а как раз и в бабки годимся. Сморщились — никаким утюгом не разгладишь!

Общий вздох.

Вскоре все как-то заговорщически заоглядывались — не пора ли спеть?

Внимание сразу переключилось на бабу Катю, лучшую в Житеевке, как и сама она считала, певицу. Когда-то к ней приезжали даже из областного Дома народного творчества, записывали ее исполнение на магнитофон, звали и в Калугу, но она только отмахивалась, не желая «перед кем-то выставлятца».

Пускай могила меня накажетза то, что я его люблю.Но я с могилой не спрошуся,кого люблю я, с тем помру.

Запели все вместе, молчала только баба Поля.

— А что же вы не помогаете? — спросил я при повторе куплета.

— Ей нельзя, — ответила за нее рядом сидящая баба Катя в короткой паузе между словами песни. — Дочерю убили.

Баба Поля только печально кивнула.

— Муж-дурак приревновал, — пояснила и моя соседка по застолью, Никифоровна. — Из ружья вдарил… прямо дома…

— Да, — опять кивнула баба Поля и добавила: — Нынче у внучки была… Пьяная… Дети у соседей… Муж ничего не может сделать с дурой. Научаю — побей ее, глядишь, остепенится… Пробовал, говорит, не помогает. Она сама, говорит, хватается за что попало, чайник с кипятком бросила в него… Оно и верно: умную побьешь — она еще поумнеет, а дура — наоборот, хуже станет…

Пока мы коротко переговаривались, баба Катя успела сменить песню, вошла в голос и уже чувствовала себя за столом полной хозяйкой.

Садился Ваня на коляску,Платочком слёзы утирал:Прощай, веселая деревня,Прощай, родная сторона.

Каждой песне хотелось быть спетой! Настроение поднималось по ним, как по лесенке. И странное дело: ни одна из них не несла в себе ни веселого, легкого содержания, ни веселого, легкого ритма — только и слышались жалобы на судьбу, боль разлуки, страдания да упреки, но на душе от них почему-то было хорошо. Кто, когда и где сочинил эти песни? Они, эти песни, забыли о своих сочинителях, живут своей самостоятельной жизнью и не оглядываются на тех, кто вдохнул в них свою судьбу, свою красоту и жалобу.

Снимай-ка, мать, святу икону,Клади-ка хлеб и соль на стол,Благослови меня, родная,Своей молитвой и крестом.

Это выводила уже баба Лена — песню, которую любил ее незабвенный Семен Андреевич. Здесь было не только воспоминание о нем, об их недолгой совместной жизни, здесь были и этот дом, из которого он ушел когда-то на фронт и не вернулся, и эти стены с красным иконным углом, перед которым они прощались, и этот древний, словно окостеневший стол, за которым они восседали когда-то всей своей юной семейкой, и хлеб на нем, и соль, и надо всем то самое материнское слово благословения.