Голова - Генрих Манн

— Этого я больше не потерплю! — заявила она, когда они остались вдвоем. Он поднял брови.

— Вы, глубокочтимый друг? Но ведь за всю вашу благочестивую жизнь не нашлось ни одного такого отъявленного негодяя, которого вы отказались бы терпеть.

— Перестань болтать вздор! — сказала она с таким отчаянием, что он внимательнее вгляделся в нее. Она сидела на стуле у стены, расставив колени, опершись на них руками; дряблые, неподтянутые телеса кое-как располагались в свободном платье. Волосы чуть потемнели, лицо было менее ослепительным, на шее и руках появились следы увядания.

— Жизнь бывает гнусна, — сказала она ворчливо.

— Без особых с ее стороны усилий, — подтвердил Терра. — Но почему вдруг гнусность жизни удостоилась твоего внимания, дитя мое? Я подозреваю: из-за Толлебена. Он не оправдал твоих надежд. В качестве рекламного плаката этот субъект не заманит ни одной собаки. Мне следовало предостеречь тебя; кроме издержек, если я верно понял, он ничего не дал.

Ее взгляд последовал за ним и подтвердил его догадки. Мавританский кабинет, рядом, был недавно приобретен и еще не оплачен.

— Если бы только это! — жаловалась она. — Я завела даже карету и лошадей. Еще не оплачены, а уже проданы.

— Что вы, княгиня!

— А теперь грозятся забрать даже спальню. Посмотри на нее, пока не поздно. — И засмеявшись: — За осмотр ничего не беру. — Она вошла туда впереди него, небрежно переваливаясь, и вдруг пошатнулась: — Боже, что это со мной!.. Заметь, вся инкрустирована слоновой костью, — успела она пробормотать, когда он подхватил ее.

Она тяжело оперлась на него, словно желая помериться с ним силами. Монументальная кровать, на которую указывала ее вяло протянутая рука, была близко, диван в мавританском кабинете довольно далеко, а ноша оседала и обвисала, мешая ему двигаться. Он высоко поднял ее, понес на вытянутых руках и, напрягая все силы, легко опустил свою ношу на подушки дивана.

— Какой ты сильный! Чего мне еще искать? — томно пролепетала она и потянула его за собой. Но он, весь растрепавшись, выскользнул из ее прекрасных обнаженных рук.

— Разрешите мне присесть.

— Как хотите, — сказала она без разочарования, без злобы.

— Снова былые чары, Лили, но, не сердитесь, на что вам это? — часто и глубоко дыша, спросил он издалека.

Положив голову на руку, она взглянула на него. Взгляд снова стал трезвым, лицо сверкало в благодетельном полумраке.

— Забыть с тобой, что меня должны описать, — проронила она звучно и однотонно, как всегда. Только он, он не поверил ей. — Мы ведь товарищи, — продолжала она вкрадчиво. — Ты плюешь на все, я — тоже. Нам надо держаться друг друга, тогда мы завоюем его, — жестом охватывая мир.

Любовь и корысть, союз, чреватый темными последствиями, а там, по ту сторону традиций и закона, — чувственный восторг, удесятеренный ежечасной опасностью для свободы и жизни. Вот какое предложение она ему делала. Лет пять назад это было пределом его желаний; стоило только руку протянуть — и сразу полное обладание. Прекрасная хищница — его собственность, его плоть и кровь, а жизнь — их добыча. Теперь было иначе; он в страхе чувствовал: «Либо я сдал, либо она опустилась. Вероятно, то и другое. Я уже старый осел: это называется стать мужчиной. У нее же, что еще хуже, приступ старости, — понятно, только приступ; но ведь она чуть не клянчит». Какая-то часть его существа отмечала разрушения в ней. Это случилось впервые, ему стало жутко.

— Над вами, княгиня, просто сыграло шутку ваше прекрасное тело, — тем громче и внушительнее заговорил он. — Я из тех, кто способен воспользоваться вашей минутной слабостью. Пусть бы я был инкрустирован слоновой костью, все равно я весь ваш. — Затем, отодвигаясь еще дальше: — Но если вы на самом деле усомнились, усомнились в своем божественном назначении на лету потрошить живых мужчин, — тогда избави меня боже по преступному недомыслию способствовать вашей погибели. Поверьте, мы были на правильном пути, когда в свое время вы попросту бросили меня, незрелого юнца.

— Ах, так! Вот о чем вы вспомнили! Но я как раз готова на все, чего вы тогда хотели. Более того: я готова выйти за тебя замуж, — сказала она звонко и, видя, как он, открыв рот, водит по губам языком, потребовала: — Поговори со мной хоть когда-нибудь по-человечески.

Он долго смотрел на нее. Хищница хочет омещаниться!

— Все это у тебя оттого, что ты перестала носить корсет. Сняв корсет, женщина твоего типа теряет стройность как тела, так и мышления.

— Помнишь, как ты восхищался моими ногами, — они все те же. — И она распахнулась. — Но есть и другие доводы.

— У нас кое-какие денежные расчеты.

— У нас также ребенок. — И, увидев, что задела чувствительную струну: — Теперь у тебя есть профессия и ты обязан его содержать. А кто тебе может быть полезнее меня, при моих богатых знакомствах? Мои товарки затевают тяжбы еще чаще, чем их покровители, и платят, сколько с них сдерут… Ну, как же?

— Это надо серьезно обдумать. — И он поднялся. — Случай солидно устроиться встречается не каждый день. Ты верным чутьем угадала момент, когда этим можно соблазнить меня.

— Ну и отлично. — Она проводила его до передней и там, указывая на свой отяжелевший стан, заметила с горечью, но тем не менее со странной уверенностью: — Будь покоен, такой я не останусь.

И он возвратился к своей практике. Он вникал за убогую плату, но во имя высшей пользы, в повседневную борьбу людей между собой. Борьбу родителей против детей, ставших для них угрозой, и молодежи против отслуживших стариков. Самоистязание обездоленных матерей, которые мучают своих младенцев, и самоистязание стареющих мужчин, которые предпочитают утопить в вине остаток сил; нищенские счеты, из-за которых распадаются целые семьи; жестокость родных, всем скопом обрушивающихся на одного из своих, иначе мыслящего, иначе живущего; потасовки между товарищами по несчастью — из-за грошей; жалкие, нелепые детоубийства соблазненных служанок и неумолимость ростовщиков, холодная и методичная, как закон, и безжалостное отношение слабых друг к другу; ему приходилось изучать все разновидности безумия, всю человеческую куплю-продажу, весь полный курс социальной зоологии.

У него у самого дни проходили в кропотливой безвестной борьбе, а среди них выпадали отдельные значительные дни, когда торжествовала его логика: непреложная логика, вынуждающая у судьи желанный приговор. Сознание, что ты серьезный человек, способный чего-то добиться, может дать удовлетворение хотя бы на полдня. Но выпадали и дни отчаяния, Чего уж тут добьешься, как одолеть твердыни нужды и нищеты? Зачем это? Почему вы существуете? Лихорадочная злоба, крушение всех надежд и всякой веры. Но и это надо стерпеть, надо бороться за вас. И вот, в итоге одно унижение. Ты не властен поднять общий уровень: делай же хоть для немногих что можешь.

«К чему обязывает меня долг перед самыми близкими? Перед другом моим Мангольфом долг обязывыет меня к почтительнейшему признанию его успехов, ибо пренебрежение с моей стороны могло бы толкнуть его на самоубийство. Сестре Лее я обязан приискать ангажемент в Берлине, что теперь, слава богу, ей обеспечено. Разве можно сделать больше, чем дать людям случай проявить их способности? Но каков мой долг перед моим старейшим другом? Перед моей советчицей и покровительницей, матерью моего ребенка и верной спутницей моей жизни? Я должен жениться на ней. В этом моя горькая обязанность и потому, хоть а без гарантий, мое благо».

Она уехала к родным в какой-то городишко, где ей, вероятно, пришлось выкапывать из глубин прошлого забытые буржуазные понятия. Оторванная от привычной жизни, она, несомненно, ждала от него решительного шага. А тем временем даже издалека заботилась о нем. В его контору явился некий изобретатель, смазливый молодой человек, которому был обеспечен успех в том или ином виде. Однако он честно трудился, пока в дело не вмешалась одна из приятельниц княгини Лили. Мигом испарились его заветные сбережения, за сбережениями последовали перспективы; как то, так и другое прибрал к рукам ростовщик Каппус. Заинтересованность крупнейшего ростовщика, у которого был договор с молодым изобретателем, служила порукой того, что изобретение действительно ценное. Но договор был такого сорта, что, по всем данным, у молодого человека от его изобретения останется одно воспоминание. Терра должен был найти погрешность в договоре, какое-нибудь слабое место, лазейку. «А тогда уж вы сами сообразите, как быть», — писала ему княгиня Лили.

Сколько такта и практичности! Если изобретение и изобретатель преуспеют, то Терра, их спаситель, с самого начала своей карьеры предстанет перед лицом общества в исключительно благоприятном свете. «Ни один человек в мире не способен с таким рвением и знанием жизни заботиться о моей пользе. Неразумный юнец счел бы невесть какой жертвой женитьбу на ней. Я же знаю, что делаю. Я заключаю брак по расчету».