Голова - Генрих Манн

Однако он бдительно следил за своей дочерью, чересчур увлекшейся модой на Толлебена. Многоопытный отец говорил:

— Неужели моя умная дочка верит, что обыкновенный осел, вроде нашего друга, способен как ни в чем не бывало прослыть львом? В конце концов он бесповоротно свернет себе шею.

— Кто знает? При его сходстве! — возражала дочь, сияя умными глазами. — А кто же, кроме него, может быть принят в расчет?

В качестве кого? Супруга графини Ланна? Или преемника Ланна по министерству иностранных дел, когда сам он возвысится до рейхсканцлера? Отцу стало не по себе; ему показалось, будто собственное дитя посылает ему вдогонку преследователя. И все же он обнял свою дочурку и поцеловал ее, улыбаясь сквозь непритворные слезы.

— Мы еще долго будем вместе, ненаглядная моя! — Ее взгляд как будто говорил, что этот срок следует по возможности сократить. Отец поцеловал ее еще нежнее. — Ты у меня одна. Только самый высокий союз может быть достоин тебя.

Вслед за тем он предложил в качестве претендента герцога фон Драхенфельс. Вполне современный тип. Алиса отнеслась К нему с интересом. Сколок с настоящего парижанина, эстет конца века, воплощенное изящество в черном галстуке, воплощенная неврастения. Честолюбие? Бессмысленное соединение двух вульгарных понятий! Вельможа в высшем смысле слова может еще, пожалуй, снизойти до роли посла, явить какой-нибудь из европейских столиц образец изысканнейшего аристократизма. Но больше ничего.

Графиня Ланна долго оставляла его в неизвестности, может ли он для нее стать чем-то больше. Она флиртовала с герцогом, предоставляя другим ухаживать за Толлебеном, но сама была настороже.

А заласканный Толлебен страдал от того, что успех мешает ему заняться своей карьерой. У него не хватало мужества разорвать цепи из роз. Он твердил себе: «Я плененный исполин. Пора кончать!» — но необъяснимая слабость заставила его замешкаться. И Мангольф опередил его.

Вид толлебенского успеха не замедлил вернуть Мангольфа со стези порока. Как по волшебству, взор его стал ясен, рука тверда. «Вот подходящий случай! — решил он. — Надо мобилизовать все силы!» И Мангольф написал Кнаку.

Промышленный магнат, посрамленный и преисполненный ярости, удалился вместе с оскорбленной дочерью в свои рейнско-вестфальские владения — и о нем не было ни слуху ни духу. Долго ли это может длиться? Если многие до поры до времени и забыли, что флот строится, артиллерия энергично обновляется и мощь Кнака день ото дня растет и становится выше любых превратностей счастья, то Мангольф хорошо помнил об этом. Он сообщил отсутствующему о положении вещей без сентиментальных отступлений, но с серьезной симпатией, и добавил, что в интересах государства считает необходимой внутриполитическую диверсию. Результатом был широкий жест Кнака, а затем последовало небывалое усиление пангерманского движения, которое до того прозябало.

Мангольф решительно примкнул к нему. А когда уже все пути были отрезаны, обратился за советом к начальству.

— Нельзя отказать вам в ловкости, — сказал Ланна. — Сперва вы произносите речь на публичном собрании, а потом являетесь ко мне, как будто я могу еще чему-нибудь помешать.

Мангольф стал заверять, что в любом случае он подчинится указанию его сиятельства.

— Оставьте, пожалуйста! Мой личный секретарь находится в другом положении, чем остальные чиновники. Вы пользуетесь этим преимуществом, чтобы вести собственную политику…

Он был бы в отчаянии, заверил Мангольф, если бы его политика хоть на минуту доставила неприятность глубокочтимому государственному деятелю.

— Пожалуй, ваша политика может служить неплохим дополнением к моей собственной, — ответил на это Ланна. — То, что приемлемо для одного, не подобает другому.

Он позволил себе наперед учесть это, сознался Мангольф.

Ланна отвернулся от него с сердитым видом.

— А если бы я и пожелал наказать вас, вы спросили бы меня: что вы можете сделать? Вы правы. Раз мой личный секретарь пользуется покровительством пангерманского союза во главе с председателем генералом фон Гекеротом, я могу избавиться от него не иначе, как дав ему повышение.

Скосив глаза, он увидел, как Мангольф покраснел.

— У меня одна надежда, что наверху вас не одобрят, — заключил Ланна.

Эту опасность, единственную, но решающую, Мангольф предвидел заранее. Малейшее указание свыше — и он либо уничтожен, либо вознесен. Пробьет урочный час, тебе не уйти от него. Уж лучше предвосхитить все влияния и взять высоты штурмом, не дав никому опомниться.

Без колебаний взошел Мангольф на трибуну того собрания пангерманцев, которое впервые должно было заслушать свою программу без прикрас. Он выступил против мирной политики, отошедшей от бисмарковских традиций. Противовесом ей служил Кнак и адмирал фон Фишер. Наш флот должен стать сильнее английского, и мировое владычество должно быть завоевано нами в решительной схватке с англичанами. Таков лозунг немецких националистов… У Мангольфа проскальзывали неожиданные юношеские нотки вперемежку с внушительной твердостью и торжествующими выкриками, которые вызывали ответные выкрики у слушателей. Темноволосый, тонкий, изжелта-бледный человек, отнюдь не германского типа, стоял на трибуне, но тем убедительнее звучал германский символ веры. Этих румяных или белолицых, дородных или ширококостых слушателей в зале не мог бы так обольстить никто из им подобных. Мангольф зорко следил за ними во время своих мнимо восторженных излияний, которые он точно, секунда в секунду, соразмерял со степенью восприимчивости аудитории. Город Лилль он называл нижненемецким городом Рисселем, Туль именовался Лейком, и повсюду — и в том и в другом — французскому трехцветному знамени надлежало склониться во прах перед немецким орлом. Прежде чем семь французских департаментов целиком не освободятся от французского иноземного владычества, германская империя не будет удовлетворена и старый долг не погашен.

Едва окончив речь и отвечая в артистической на крепкие рукопожатия, Мангольф под маской решимости уже томился тяжкими сомнениями. Пожалуй, он все-таки перехватил! Из такого рискованного предприятия выходишь заклейменным, неприемлемым для официальных должностей, и плоды в результате пожинают те, кто благоразумно держался в тени. Мучительная ночь; но к утру все прояснилось. Выждать. Он не пошел к Ланна, а Ланна не позвал его. Днем ему сообщили, что император без предупреждения явился к статс-секретарю и пожелал выслушать доклад. Личный секретарь вошел с материалами. Ланна по собственному побуждению представил его. Тогда император милостиво засиял ему в глаза, пока Мангольф не потупился, ослепленный.

— Н-да, вы вчера показали им всем, — благосклонно резюмировал император и, хлопнув себя по августейшей ляжке, знаком приказал секретарю удалиться. Мангольф, не теряя мгновения, пока солнце еще озаряло его, исчез, пятясь к двери с изящными поклонами.

В тот же вечер Ланна пригласил его к себе. Он стоял, прислонясь к письменному столу, и задумчиво играл цепочкой от часов.

— Итак, — сказал он, — мне приходится дать вам повышение.

— То, что делается против воли вашего сиятельства, не может радовать меня, — сказал Мангольф опечаленным тоном.

Ланна отклонил попытку примирения.

— Вы получили должное. Вы поставили на карту все и выиграли.

— Я выступал не против вашего сиятельства.

— Против мирной политики, отошедшей от бисмарковских традиций.

Мангольф заметил, каким ничтожным, почти жалким становится Ланна, когда он несчастен. Лишь ореол успеха красил его оплывшее лицо, лишь ямочки и скептическое лукавство. Мангольф старался сказать своей жертве что-нибудь по-настоящему успокоительное.

— Но сейчас я такой же чиновник, как все. Я тоже представляю политику вашего сиятельства, безразлично, по убеждению ли, из дисциплины, или ради личной выгоды.

Ланна, покачивая головой, продумывал сказанное Мангольфом. Для данной минуты это могло быть искренне, но в его тоне так явно звучит лживая покорность и убежденное превосходство! Вот где гнездится опасность, одна из многих и, быть может, самая отдаленная, но совсем особая.

«По-настоящему одаренный человек, который рассчитывает сменить меня, — думал Ланна, — должен быть под моим постоянным наблюдением». Внезапно у него снова появилась ямочка.

— Мы будем и впредь работать вместе и, надо полагать, сумеем найти общий язык, — сказал он просто и протянул руку.

— Поздравляю! — сказал Толлебен. — Хотя я дорого дал бы, чтобы понять, почему мне приходится поздравлять вас. — По-видимому, он только ради этого вошел так непривычно рано в рабочий кабинет Мангольфа. — Тут что-то неладно, — продолжал он, — это мы оба понимаем. Я решил, что лучше всего обратиться к вам лично.

— Прямодушны, как всегда, — польстил Мангольф. — Но, господин барон, когда же все шло ладно? Режим, которому мы служим, так сложен, что с некоторой уверенностью можно полагаться лишь на случай, да и то не очень, — ведь тут можно натолкнуться на талантливого соперника.