Время перемен - Наталья Майорова

Несмотря на прошедшие годы, Александр не очень уверенно ориентировался в старом парке и тем более в лесу. Посевы, выгоны, хозяйственные службы, огороды, оранжереи, прочее, поддающееся осмысленному улучшению и приносящее вычисляемую пользу, занимало его куда больше. Он понимал, что зарастающему парку тоже надо было бы уделить хозяйское внимание, но все как-то руки не доходили. А может быть, не отдавая себе отчет, Александр его просто побаивался. Во всех этих темных аллеях, внезапно теряющихся тропах, ручьях, журчащих под опахалами огромных папоротников, было что-то не принимающее его. Когда Александр шел по парку или по лесу в одиночку, все время кто-то мерещился – то сбоку, то позади. Корни вылезали из земли и цепляли за ноги. Стволы лежали поперек троп. Казалось, даже птицы поспешно и недружелюбно предупреждают кого-то о его приближении. Кого?

Все местные примитивные крестьянские легенды, начисто лишенные европейской поэтичности, зато с избытком наполненные первобытной жестокой жутью и спутанностью сознания, вызывали лишь озноб и раздражение. Никакой любви, никакой заботы ни о себе, ни о мире. Вот главный здешний миф: как ни старайся, не отыскать ни капли поэзии в истории о том, как жестокая девица попусту угробила трех лучших в деревне парней, а крестьяне, собравшиеся мстить, лишь поглазели на заледеневшую диковину и вон подались. В чем тут смысл? В чем мораль? О красоте уж и вовсе речь не идет…

Все причины живут в этой реальности. Может быть, он не любит этот парк, потому что его древней темноты боится чувствительная Юлия. Может быть, потому, что безумная Люба считала его своим домом. А может быть, и вовсе все дело в незаконных рубках, которые ни он, ни даже лесник Мартын никак не могут прекратить…

В кикимор, леших и водяных Александр не верит. Людей довольно.

Где-то на границе парка и леса обитает в полуземлянке знахарка Липа, к услугам которой крестьяне и особенно крестьянки издавна прибегали в обход современной медицины и которую по совместительству считали местным оракулом.

В лесу живет и Мартын, который после смерти Николая Павловича в усадьбе почти не появляется, неохотно отзываясь лишь на третий-четвертый призыв нового хозяина усадьбы. Там же, вместе с горбатой дочкой Мартына, обитает и несчастный безумец Филипп, которого Николай Павлович отчего-то обеспечил не хуже и уж во всяком случае куда более безоговорочно, чем принятого под опеку Александра. Но, если судить по словам Мартына, Филиппу ничего не нужно, кроме деревянных игрушек, книг с картинками да еще сластей, орехов и изюма. Но может быть, сласти и изюм съедает горбатая Таня. Никакого желания проверять это или еще раз самому встречаться с Филиппом у Александра не было и нет в настоящее время. Достаточно, что с ним встречался поверенный и врач. Их заключению вполне можно доверять. Оно гласит: Филипп никогда не повзрослеет и никогда не станет нормальным, отвечающим за свои поступки человеком…

Но ведь и про Любовь Николаевну Осоргину врачи говорили то же самое!

Отчего-то сегодня он точно знал, где ее искать. И парк, и лес пропускали его, равнодушно и молча. Он увидел Люшу, а она его – нет. Он доподлинно знал, что ее звериное, лесное чутье в сто раз сильнее, чем у него. Ей просто не было до него дела.

Она, чуть пошатываясь, шла между деревьями с плавающей на лице улыбкой. Касалась руками стволов, и они как будто ластились к ней. Одежда мокрая и грязная, с прилипшими к подолу дубовыми листьями. На щеке – черное пятно. В черных, дико всклокоченных волосах, раскинув крылья, сидит большая желтая бабочка-капустница. Люша останавливается, достает из карманов размокшие крошки, поднимает руки вверх. С воспаленных, как рубцы на коже, красно-лиловых кустов краснотала слетают птички и садятся на ее ладони. Девушка смеется знакомым, тошнотно-переливающимся булькающим смехом, и птицы вторят ей.

Не гася смеха, она поводит головой, ищет что-то глазами. Сейчас она увидит его и будет так же смеяться… Невозможно!

Александр поворачивается и сначала идет, а потом бежит прочь. Заметит она или не заметит его, уже не имеет значения. Он сам не знает, куда бежит. Кажется, что теперь ему нигде нет места.

Все поняли, что откуда-то должна явиться погибшая в огне барышня. Но как, когда и откуда? И где она теперь-то? Новость казалась столь значительной, что даже наличие экзотической Камиши и ее роскошной кареты сделалось почти неважным – лошадей распрягли, девушку вместе со Степанидой проводили в светлую комнату наверху, принесли чаю, воды для умывания и оставили отдыхать…

Явился, как черт из коробочки, Степка. Как узнал? Ведь больше двух лет в усадьбе его не видали. Встал независимо сбоку, стянув картуз и сунув руки в карманы. Женщины из прислуги только головой покачали: совсем мужик стал, а давно ли мальчонкой бегал!

Все столпились между лестницей и фонтаном, стояли и ждали невесть чего. Только Лукерья бушевала на кухне: гости в доме, и вообще деется не понять чего. Праздник? Беда? В любом случае стол не попусту накрывать придется. А что на него подать? Вчерашние щи с пшенной кашей? Та девушка в горностаевой накидке, как со старинной картинки, небось одними марципанами питается! Погнала молодую помощницу на двор: разузнать и разглядеть все доподлинно, а после доложить. А если чего прошляпишь по своей всегдашней дурости, так эдак половником охожу, что мало не покажется!

В конце концов среди людей, которым некому было хоть что-нибудь объяснить, сформировалось общее мнение, выраженное в виде представленной кем-то и размноженной на количество собравшихся картинки: вот сейчас по аллее промчится запряженная долгогривым и тонконогим конем легкая бричка, а на ней – живая барышня Любовь Николаевна, в здравом уме, трезвой памяти, повзрослевшая и похорошевшая несказанно, в богатом и красивом наряде, вроде как тот, что на заморской Камилле, которая теперь ейная лучшая подруга.

Дружно смотрели на аллею, ждали и уже почти слышали, почти видели…

Раздвинув разросшиеся кусты сирени, от южного крыла шла к людям невысокая, улыбающаяся чему-то девушка в растерзанных как будто стаей собак одеждах. Желтая бабочка по-прежнему сидела в ее блестящих на солнце волосах. В обеих руках она несла большие пригоршни зернистого, драгоценно-сверкающего, медленно истекающего талой водой снега.

Кто-то заметил ее и, не найдя слов, указал пальцем.

Все обернулись и замерли в немом ошеломлении.

Люша остановилась, поднесла одну из пригоршней искрящегося снега к лицу и как будто вдохнула. В ее бледно-голубых глазах полыхнули разноцветные искры.