Калиш (Погробовец) - Юзеф Крашевский

Тут, по данному знаку, все стали говорить, поздравлять, поднимались руки, летели вверх шапки; воодушевление охватило всех, даже тех, кто пришел в равнодушном либо сомневающемся настроении. Разверзлись сердца, раскрылись уста, какая-то надежда вступила в людей, словно эта корона, добытая из гроба и мрака, должна была принести с собой могущество.

Князь стоял молча, взволнованный, бледный; Рыкса смотрела гордо и радостно.

Подошли к нему старшие придворные, и князь, подбодренный оказываемой ему любовью, поднял голову.

— Пусть же будет, как хочет отец наш Яков и вы все. Не чувствую себя более достойным короны, чем мой набожный отец или мои предки, — но вижу в этом перст Божий!

Архиепископ сжал его в объятиях, снова раздались возгласы, из комнат передались толпе, собравшейся в большом числе на дворе. Приготовленные заранее флейтисты и трубачи заиграли.

Тогда архиепископ, духовенство и все собравшиеся направились в кафедральный костел — и так кончилось это торжественное провозглашение Пшемыслава королем.

В тот же день было решено, что коронация состоится в Гнезне в день святых Петра и Павла, когда должны были приехать епископы со всей Польши.

X

Дивный был этот день 26 июня 1295 года, когда бесчисленные толпы землевладельцев, съехавшихся со всех сторон Польши и Поморья, покрыли не только дворы, валы, улицы, но и окрестности города, где расположились лагерем.

Стражник и хранитель старой Короны Свинка заботился, чтобы торжество возобновления королевской власти, погребенной в крови святого Станислава, было блестящим и громким.

Поэтому он пригласил всех епископов, которые были в состоянии приехать: Яна из Познани, Яна Ромка из Вроцлава, Гослава из Плоцка, даже из Любуша Конрада; те же из них, кто не мог явиться лично, как Краковский и Вроцлавский епископы, прислали письма, подтверждающие их согласие.

Эту блестящую массу приглашенных увеличили еще многие поморские рыцари, представители главнейших городов, чиновники, дворяне; все они хотели присутствовать при этом возрождении королевства.

— Истинно говорю вам, — отвечал Свинка на все опасения, которыми его хотели отпугнуть от короны, — здесь дело идет не о короле, так как каждый из них смертен, но о короне, которая должна быть бессмертной.

Эта корона, долго пролежавшая в костельном ларце и оберегаемая, как талисман, наравне с драгоценным телом святого Войцеха, лежала теперь на подушке во всей своей старинной простоте, напоминая толстыми золотыми обручами те века, когда их изготовили, как умели, неуклюжие пальцы.

Рядом с ней лежала королевская держава, полная земли, символом власти над которой она являлась, и копье святого Маврикия, и меч Щербец.

В костеле рядом стояли два трона, покрытые пурпурным сукном; напротив помещался архиепископский.

Уже горели многочисленные свечи, ожидало духовенство, когда послышались трубные звуки и по покрытой сукном дороге выступило из замка шествие. Впереди шли гофмейстеры с белыми жезлами и воеводы со знаменами, за ними князь и княгиня, окруженные придворными чинами.

Пшемыслав был одет в пурпурное платье, на голове был золотой шлем. Он шел с открытым лицом, мужественный, радостный, сознавая, что происходит теперь событие величайшей важности.

Рядом с князем, величественная и красивая, в парчовом платье, затканном золотом и украшенном легкими, как туман, кружевами, шла королевна, долженствующая ныне стать королевой. Счастье еще усилило ее красоту.

У порога их ждали Свинка и Ян. Они окропили князя святой водой и повели к алтарю, а два других епископа сопровождали Рыксу.

Раздались песнопения, вознесся дым кадильниц, архиепископ начал служить обедню.

После прочтения Евангелия Свинка обратился к князю, который подошел поближе принести присягу. Перед ним держали Евангелие и крест.

Пшемыслав встал и тогда его миропомазали. Затем в боковом притворе на него надели королевскую мантию, золотые сандалии.

Эта одежда была одновременно и королевской, и духовной и должна была напоминать, что Божий помазанник должен быть и священником, охраняющим закон и правосудие, быть олицетворением всемогущества на Земле. Перед тем его опоясали мечом, так как пользоваться им надлежало земному владыке, а не духовному лицу.

Пшемыслав вытащил меч, взмахнул им во все четыре стороны и обратно вложил в золотые ножны.

Тогда он стал на колени, а Свинка надел ему на голову тяжелую, твердую корону Храброго. Но она лежала на его голове, словно по заказу сделанная.

В левой руке Пшемыслав имел державу, в правой — скипетр.

Затем, после причастия, короля посадили на трон и приступили к коронованию Рыксы, а когда королева села рядом с мужем, грянул гимн, подхваченный всеми голосами, могучий, благодарственный.

Еще дрожали в воздухе последние слова гимна, когда архиепископ воскликнул:

— Да здравствует король! Да здравствует королева!

Крик повторили присутствующие, развернули знамена, ударили в колокола, заиграли трубы.

Архиепископ и епископы отвели королевскую пару в замок через шпалеры густо стоящего народа, желавшего хотя бы взглянуть на своего коронованного владыку.

Среди этой толпы раздавались, однако, разные голоса. Одни видели лишь блеск и ожидали счастья и могущества, другие беспокоились, видя в этом как бы вызов и опасный опыт.

По углам слышался недоброжелательный и угрожающий шепот.

Многие долго не верили, что архиепископ решится на это, что он бросит вызов всем удельным князьям, приглашая их покориться и повиноваться. Теперь их недоверие сменилось гневом и угрозами, когда не осталось больше места сомнениям: король провозглашен!

Среди князей не было ни одного, который не чувствовал бы себя обиженным и в опасности.

Среди толпы, собравшейся на коронацию, скрывались их шпионы. Они слушали, как архиепископ, стоя у алтаря, говорил королю, что ему предстоит объединять королевство, вернуть утраченные земли.

Эти слова распространились повсюду, эхо их зазвучало в столицах всех княжеств, встревожило всех. Теперь князья должны были стать вассалами и слугами одного пана!

Но эти скрытые мысли тонули сегодня в победном хоре. Каждый из землевладельцев Пшемыслава чувствовал, что и на него сошла частичка королевской власти. Каждый стал более гордым и сильным.

Когда в замке начался пир, а массы публики расселись у расставленных столов, собираясь по уездам и соседству, некоторые более могущественные роды также собирались вместе, чтобы вспомнить свое старое единство. Но остатки Зарембов в Налэнчей блуждали, не находя себе приюта.

Старые друзья ушли от них, родственники держались в стороне; одни делали вид, что их не узнают, другие боялись подойти. Главные деятели измены, конечно, побоялись появиться открыто, но поручили нескольким лицам посмотреть и послушать.

Старик Зебро Налэнч и Нехлюй Заремба, хотя никогда ни в какие переговоры с Михном и Павликом не вступали, но в душе заступались за свои роды и поэтому им в особенности пришлось страдать, видя, как с ними обращаются.

Их попытки сесть к столу и завязать разговор встречали молчаливый отпор. Нехлюя не видели и не узнавали.

Блуждая среди столов, они встретились и остановились рядом.

— Ну что? — заворчал Зебро. — Здесь для нас ни скамьи, ни хлеба!

— Напрасно мы сюда явились, — ответил Нехлюй. — Я хотел показать, что я верен своему господину, но моя верность, очевидно, здесь не ко двору.

— Да и мой поклон тоже, — добавил Зебро. — Когда я хотел поклониться в ноги новому королю, он отвернулся от меня; хорошо еще, что не толкнул ногой.

Разговаривая, они отошли в сторону.

— У меня на возу найдется мясо, хлеб, водка. Что нам лезть туда, где нас гонят.

— А я думаю, что не лучше ли собраться домой, — предложил Нехлюй. — Хорошего тут ничего не дождемся, разве только худого.

Однако оба стояли и смотрели. Никому не могло быть приятно чувствовать себя оторванным от массы, а старым, привыкшим к почету людям, тем хуже. У них ныло сердце.

— Я не виноват ни в чем. До настоящего дня я был ему верным слугою, — говорил Зебро, — но у нас одинаковая фамилия с виновными!

— Я тоже, — поддержал Нехлюй, — сегодня еще ему поклонился, но завтра, если желчь набежит… не ручаюсь.

— Если уж меня наказывают, так пусть знаю, за что, — бросил Зебро. — По крайней мере отомщу: моего племянника казнили.

— И моего двоюродного брата тоже, — добавил Нехлюй. Так порешив, тронулись с места, когда к ним подошел ксендз

Теодорик и поздоровался. Встретили его очень сдержанно.

— Что же вы не садитесь с другими? — спросил он. Ответа не было, оба опустили глаза и молчали.

— Если совесть чиста, что значит род? — говорил ксендз. — Сегодня для всех радостный день, пойдемте, место найдется.