Кучум - Вячеслав Софронов

— Добре, добре. Помни о том, — царь слегка коснулся длинными пальцами пластин, провел по ним рукой, — пущай служит тебе так же, как ты мне служить станешь, — произнес он напоследок и направился, не простившись, к летнему дворцу. За ним поднялись из-за столов и бояре, поспешили следом, да и остальные, почувствовав неловкость, начали расходиться.

Вот теперь Василий ощутил, как жгло плечо, подумав, решил, что и впрямь большого греха не будет, если отлежится несколько дней во дворце у Барятинских, а потом нагонит свою сотню.

Впрочем, была у него тайная надежда встретить там, как в прошлый раз, Евдокию. И эта мысль, прежде всего, звала и направляла в Москву. Князь Федор дал ему свой возок и двух слуг для поездки и, проводив до проселочной дороги, просил кланяться отцу, сам оставшись в лагере.

Старый князь Петр Иванович Барятинский встретил Ермака как родного, разместил в просторной горнице, направил одну из женщин прислуживать ему. На третий день из раны пошел гной и Барятинский не на шутку встревожился за своего постояльца и, о чем-то пошептавшись с женой, надолго исчез из дома. К вечеру он вернулся с Елисеем Бомелиусом, о котором Василий сообщил ему по приезду.

— Коль сам сэр Бомелиус обещал помочь, то его я и пригласил, — пропуская лекаря вперед, кланялся, заискивая, старый князь.

— Обещаль, обещаль, — кивая головой, лекарь подошел к постели, где лежал Василий, цепко холодными сильными пальцами ощупал плечо и велел приготовить горячей воды. — Правильно сделал, что звал, — кивнул князю Петру, — плехо дело, ошень плехо… Резать надо…

— Наш храбрец не испугается? — спросил Василия Барятинский. Тот отрицательно покачал головой и закрыл глаза.

Когда Елисей Бомелиус закончил обрабатывать рану, вскрыл ее и выпустил гной, он поднес в небольшом серебряном стаканчике больному какой-то ароматный настой и властно наказал:

— Спать цвай дня!

Василий выпил настой и вскоре погрузился в сон и уже ничего более не слышал. А князь Петр Иванович провел важного гостя на свою половину и, плотно закрыв дверь, указал на стоявшее на столе угощение:

— Не откажите откушать со мной.

— Битте, герр Питер, битте. Приятный пища, приятный человек, — и величаво уселся на высокое кресло.

— За здоровье государя, — поднял свой кубок Барятинский, — дай ему Господь доброго здоровья.

— Здоровье не есть Бог, здоровье есть сам человек, — пригубил чуть из своего кубка Бомелиус.

— Конечно, конечно, и человек не должен нарушать заповедей Господних и блюсти тело свое в чистоте. Но все в руках Господа нашего.

— Вы, русский человек, есть много говорить Бог, Бог… На мой родина люди больше делают, чем разговаривают, — выбирая кусок пожирнее, Бомелиус покосился на хозяина, ожидая, когда тот перейдет к главному. Они уже встречались неоднократно при дворе и Елисей отметил про себя ум и умение ладить с боярами князя Барятинского. Заметил, что и тот приглядывается к нему, и безошибочно решил, что рано или поздно князь прибегнет к его услугам. Теперь он терпеливо ждал, когда тот первым откроется.

Но Петр Иванович повел разговор о своих сыновьях, о войне, об урожае и, вроде, совсем не собирался говорить о чем-либо другом. Но Елисей видел по лицу собеседника, что он лишь ищет удобный момент, чтоб перевести разговор в нужное ему русло.

— Скажите, а как здоровье царицы? — наконец осторожно задал щекотливый вопрос старый князь.

— Которой из них? — не задумываясь, ответил вопросом на вопрос Бомелиус. — Ведь их несколько, насколько мне известно. Как это называется у вас на Руси? Гарем? Да?

— Не знаю, что вы имеет в виду, — слегка смутился Барятинский, подливая вина гостю, — но мне известна одна царская жена — Анна из рода Васильчиковых. Я хорошо знаю и отца, и братьев ее, достойные люди, верные слуги царя.

— Плехо у нее здоровье. Ошень плехо, — брезгливо морщась и не поднимая глаз, ответил Бомелиус, — она не может как это… родить ребенка. Царь ей очень недоволен.

— Неужели никак нельзя помочь? Ведь есть всякие травы, лекарства? — Барятинский казался не на шутку взволнованным.

— Царь не велел мне лечить ее. Скоро ее не быть во дворец.

— Как это? — схватил лекаря за руку Петр Иванович.

— Просто, ошень просто — монастырь.

— Какой монастырь? Куда ее увезут?

— Не могу говорить, — лекарь отвечал с набитым ртом, и князю захотелось отодвинуть от него и кубок, и блюда с закусками, но он сохранил спокойствие, ничем не выдавая своего волнения. Но Бомелиус и так все понял и, прощаясь, тихо шепнул, — присылай человек — скажу, что вы хочешь знать, — и положил в свой сундук небольшой мешочек с монетами, поданный ему князем.

Едва за лекарем закрылись ворота, как Петр Иванович велел запрягать свой возок и, ни слова не сказавши, жене, поехал на Неглинную к дому боярина Григория Андреевича Васильчикова. Там не спали и, казалось, ждали позднего гостя. Хозяин провел его к себе и тихо спросил:

— Что известно про Аннушку? Узнал, князь?

— Узнал лишь то, что царь готовится сослать в монастырь твою дочь, — со вздохом произнес Барятинский.

При его последних словах дверь раскрылась и вошел Илья Андреевич, брат хозяина.

— В монастырь Анну отправляют? — переспросил он.

— Я не ослышался? Бедная девочка…

— И нет никакой возможности оставить ее при царе или хотя бы в дом мой вернуть? — жалобно обратился к Барятинскому Васильчиков.

— Не знаю, чем и помочь… Недоволен ей царь и все тут.

— Куда хоть везут ее? Может напасть по дороге? Освободить? Ты же знаешь моих сыновей — орлы! Не томи, князь!

— Ничего не надо, — замахал руками Барятинский, — только хуже сделаешь. В опалу захотел? Или на плаху? Дело нешуточное, — он сделал по комнатке несколько шагов, о чем-то думая, потом приостановился и продолжил, — тут с осторожностью действовать надо. Есть у меня задумка и человек для этого есть. Его и пошлю, точно. А ты, Григорий Андреевич, и не вздумай соваться.

— Может, ты и прав, — со вздохом ответил Васильчиков, сжимая руку стоявшего рядом брата.

— Прощайте пока, — Барятинский направился к выходу, — меня у вас не было. А как дело сладится, то извещу непременно.

Еще через два дня рана у Ермака практически зажила, и он собрался выезжать вслед за войском, сообщил об этом хозяину.

— Правильно, правильно, — закивал тот, — только просьбочка у меня к тебе есть, Василий. Дам свой возок и поедешь следом до того места, куда завтра повезут знакомую одну девицу. Узнать мне о том месте очень надо. А потом сразу и к войску отправишься. Возок в полном твоем распоряжении оставляю. Выполнишь?

На другой день туманным мглистым утром из Москвы выехал неприметный возок, сопровождаемый пятью стрельцами, а следом за ним ехал малый возок Василия Ермака, ничем не выдавая себя.

Иван Васильевич смотрел из окна своего дворца, как медленно уплывал по раскисшей дороге возок, в котором увозили в монастырь на вечное там поселение Анну Васильчикову. Жалости не было. Одна горькая тоска щемила изнутри, заполняя все собой. Он понял, что потерял главное — радость жизни. Да и была ли она, хоть какая то радость, за последние прожитые им годы? Каждый день напоминал и походил на предыдущий, канувший в прошлое. Сон, молебен, встреча с боярами, послами… Охота… Хмельные пиры, где ловилось каждое произнесенное им слово. Что слово. Взгляд, движение бровей.

Если когда-то он мог найти спасение, уход от каждодневной суеты в молитве, то теперь потерялось и это качество. Губы сами повторяли привычные слова, а мозг жил другим, думы витали вокруг земного, не поднимаясь, как прежде, к Богу.

После всего увиденного за свои сорок с лишком прожитых лет он перестал удивляться чему-либо, потускнели радости, не так остро воспринимались утраты и горести. Потускнел даже облик Бога, которому он продолжал все также ежедневно молиться. Но это был уже не Бог его юности, когда он мог во время молитвы незаметно для себя лить жгучие слезы, искренне каяться и просить прощения. Нет, тот облик покрылся патиной времени, как драгоценный оклад на иконе теряет первоначальный блеск и величие. Он стал обыденным, каждодневным Богом.

Свою первую жену, Анастасию, он любил столь пылко и страстно, что не замечал, сколько времени проводил у нее, вызывая кривые усмешки дожидавшихся его подолгу бояр. Каков он тогда был! Ноги сами несли его к палатам, лучшие аргамаки не выдерживали бешеной скачки, хрипели под ним. Он не боялся никого в целом свете и мог один выйти против десяти тысяч и… победил бы всех в безумном порыве страсти и любви к жизни.

И самое удивительное — сейчас он начал тяготиться властью своей… Она, как железо на узнике, не давала ступить без оглядки, оставить, бросить начатое, увлечься новым делом, уйти в себя.