ЛЮДИ СОВЕТСКОЙ ТЮРЬМЫ - Михаил Бойков

В конце коридора второго этажа мои "телохранители" останавливаются перед дверью с эмалевой надписью:

"Дезинфекция".

Один из надзирателей приоткрывает дверь и спрашивает кого-то, находящегося за нею:

— Можно?

— Давайте, — еле слышно доносится оттуда тонкий голос, похожий на детский.

Надзиратели вталкивают меня в большую светлую комнату, но сами в нее не входят. Комната залита солнечным светом, таким радостно-приятным и слегка режущим глаза после сумерок тюремных коридоров. Лучи солнца огромными прямоугольниками, с множеством танцующих в них пылинок, ложатся на пол из двух высоких зарешеченных окон. А за окнами "воля": крыши домов, широкие улицы окраин и уходящие к горизонту просторы степи, покрытой белой искрящейся пеленой снега.

Отвести глаза от этого чудного зрелища меня заставил тонкий, альтовый голос:

— Ваша фамилия!

— Бойков, — машинально отвечаю я.

Сидящий за столом, в простенке между окнами, угрюмый и очень прыщеватый юноша в грязновато-белом халате и резиновых перчатках ищет мою фамилию в длинном списке и, найдя, ставит против нее карандашом крестик.

Кроме стола, в углу комнаты стоит стеклянный шкаф с раскрытыми дверцами и больше ничего нет. В шкафу множество банок, бутылок и несколько пульверизаторов, похожих на те, из которых опрыскивают садовых вредителей.

— Разденьтесь догола, — говорит мне юноша. Раздеваюсь. Он берет из шкафа пульверизатор и опрыскивает меня с головы до ног какой-то очень вонючей жидкостью.

— Для чего это? — спрашиваю я.

— От заражения проказой.

— Помогает?

— Не знаю.

— Зачем же вы меня поливаете этой дрянью?

— Приказано продезинфицировать, — угрюмо бурчит он почесывая большой сизый прыщ на щеке.

— А где прокаженный басмач?

— Замолчите! Мне запрещено разговаривать с подследственными, — спохватывается юноша. Разноцветные прыщи, украшающие его лицо, слегка бледнеют.

— Ответьте только на один вопрос, — настаиваю я.

— Ну?

— Его расстреляют или отвезут в лепрозорий?

— Должно быть, в лепрозорий.

— А меня куда?

— Не знаю. Да замолчите же вы, наконец! — тонкоголосо вскрикивает он, и его прыщи багровеют.

По обе стороны стола, в комнате две двери. Открыв одну из них, юноша выбросил в нее ворох моей одежды, а на другую указал мне:

— Пройдите туда и подождите.

За дверью оказалась маленькая и холодная комнатушка, "меблированная" единственной трехногой скамейкой с круглым сиденьем. Я присел на нее и погрузился в молчаливо-тревожное ожидание.

"Куда же теперь меня потащат?" — думал я.

Ждать пришлось недолго. Через пару минут в дверь просунулась прыщеватая физиономия и, вместе с узелком моей одежды, бросила мне два слова:

— Быстрее одевайтесь!

Только что пропаренная горячая одежда сильно воняла чем-то химически-едким, но надевать ее было приятно. Мое иззябшее тело сейчас же согрелось.

— Готовы? — крикнул мне прыщеватый юноша.

— Уже, — ответил я.

— Ну, идите сюда. — Он позвал моих "телохранителей" и те снова повели меня по тюремному коридору. На этот раз они не хватали меня под руки и не заставляли участвовать в "беге с препятствиями". В этом не было необходимости; к лестнице мы не приближались.

— В новую камеру ведете? — спросил я надзирателя слева.

— Куда же еще? В общую. Вот в эту, — мотнул он головой вперед, останавливаясь перед одной из дверей.

На ней крупно выведена надпись мелом:

"Общая № 16".

Из-за двери доносится сдержанный гул множества голосов. Похоже на гигантский улей.

"Как-то я буду жить там?" — врывается в мою голову мысль и мгновенно сменяется другой, беспокойной и мелко-практической:

"Мои вещи. Скудные, но необходимые заключенному. Надо их добыть из камеры "настоящих".

Обращаюсь к надзирателям:

— Я оставил в прежней камере вещи. Как бы их получить?

— После получишь. Не пропадут, — успокаивает меня надзиратель справа. — Твои вещички тоже должны пройтить дизынфекцыю. И усмехаясь добавляет:

— Ну и панику произвел этот ваш заразный басмач. На всю тюрьму.

Глава 15 ОБЩАЯ ПОДСЛЕДСТВЕННАЯ

Перешагнув порог новой тюремной камеры, я был подхвачен чем-то вроде вихря. Что-то огромное навалилось на меня, облапило швырнуло вправо и влево, стиснуло и закружило.

На мгновения из этого вихря показывались две огромные ручищи, удивительно знакомая мне лунообразная, мясистая физиономия и вырывались произнесенные знакомым голосом восклицания:

— Мишка! Контра! Ты еще живой? Ух ты, Мишка! Кое-как вывернувшись из тисков вихря, я метнулся в сторону, споткнулся, но упасть не успел. Мускулистые, широколадонные руки схватили меня, и я увидел перед собой широчайшую улыбку на лунообразной физиономии "короля медвежатников" Петьки Бычка. Увидел и обрадовался, как близкому и родному человеку. Мы обнялись и расцеловались. Мои кости хрустнули в его мощном обхвате, я застонал, и лишь после этого он пустил меня. И вдруг спохватился:

— Чего мы сохнем тут возле параши? Пошли на мое место. Протискивайся за мной.

Сказать это было легко, а сделать — трудновато. В камере полновластно царила теснота. Места для всех заключенных явно нехватало. Люди здесь сидели вплотную друг к другу, так сказать, вповалку. Один упирался в соседа плечами, другой — спиной, третий — согнутыми коленями. Из массы полуголых и грязных людских тел россыпями грибов торчали головы, безобразно остриженные по-тюремному.

"Как же они спят? Если для сидячих места мало, то где же его найти лежачим?" — думал я, с трудом продвигаясь по камере вслед за Петькой.

Он разгребал человеческие тела, как ледокол торосы, не обращая внимания на ругань и протесты теснимых им.

— Куда прешь, слон? Не наступай на живых людей! Осторожнее! Ой, ногу придавил! — кричали ему со всех сторон.

— Потеснитесь, гады! Освободите проход! Не буду же я через вас летать. Меня гепеушники полетам еще, не научили, — огрызался он.

Наконец, мы кое-как добрались до петькиного места, на котором лежал его "сидор". Петька уселся на него и пригласил меня:

— Садись рядом.

— Некуда, Петя. Не втиснешься, — возразил я.

С трех сторон петькин "сидор" подпирали три голых спины.

— Через почему это некуда? — возмутился он и рявкнул в спины направо и налево:

— Вы, шпана! Ну-ка, посуньтесь!

Спины слегка сдвинулись с мест, сделали по полоборота в людском месиве и обнаружили две типичных физиономии мелких урок: испитые, жуликоватые, шра-моватые и часто битые. Обладатели этих физиономий сказали вместе очень плачущими голосами:

— Да рази тут можно соваться?

— На людей, что-ли, соваться?

— Кому я приказал? Или повторить кулаками? — еще громче рявкнул Бычок.

Урки подвинулись немного больше, бросив на меня косые ненавидящие взгляды. Не желая в первый же день наживать врагов в камере, я попросил Петьку:

— Не гони ты, пожалуйста, людей с их мест. Я как-нибудь и возле параши устроюсь.

— Никаких параш, — отрезал он. — Я тебе кусок своего места уступил, не чужого. Они, гады, на меня со всех сторон лезут. Все время их спихиваю.

— В таком случае, спасибо Петя, — поблагодарил я…

Третья спина сзади него, во время нашего разговора, не подавала никаких признаков жизни, как бы оцепенев в неподвижности. Встав с мешка, Петька шлепнул по ней ладонью.

— А ты особого приглашения ждешь? Катись отсюда!

Спина икнула от неожиданности и поспешно втиснулась в щель между двумя чужими боками. Петька передвинул мешок, уселся снова и указал мне на освободившийся клочок пола, размерами не больше квадратного полуметра:

— Это будет твое сидячее место, а к вечеру распространишься и на лежачее. Я тут еще кое-кого посуну.

— Как вы спите в такой тесноте? — задал я ему вопрос, беспокоивший меня от непривычки к окружающей обстановке.

— По-солдатски. В строю. Только солдаты так топают, а мы — кемаем. Да ты нынче ночью сам поглядишь, — ответил он, а затем потянул носом, принюхиваясь ко мне:

— Чем это от тебя несет?

— Дезинфекцией.

— Через почему? И вообще, где ты все это время сохнул и что с тобой гепеушники сотворили? — нетерпеливо заерзал на мешке Петька.

Я посвятил его в подробности жизни камеры "настоящих", биографий некоторых из них и результатов появления среди нас прокаженного басмача. Не только Петька, но и многие заключенные с интересом слушали мой рассказ. Из дальних углов камеры кричали мне:

— Громче! Не слышно!

Бычок громко восхищался такими героями, как Гринь, Ипполитов, "есенинцы" и братья-абреки, жалея, что они не урки. Остальные заключенные слушали, ничем не выражая своего отношения к ним. Это меня заинтересовало.