Лицо войны. Военная хроника 1936–1988 - Марта Геллхорн

он тащил два огромных деревянных вагона. Солдаты на стене над рекой разразились аплодисментами, говоря: «А вот и транспорт пошел». По мосту проехали мужчины на велосипедах, потом еще больше мужчин прошло пешком, а затем проехало несколько грузовиков с понтонами. В воздухе висел шум – великолепный славянский гул, смешанный со стуком железных колес по булыжникам и случайными выкриками – то ли приказами, то ли проклятиями. В этом исходе не было никакого видимого плана; казалось, что мы смотрим удивительно реалистичный фильм о русских войсках во время войны с Наполеоном. Это было совершенно не похоже ни на что виденное нами раньше, и невозможно описать ощущение силы, которое исходило от этого хаоса людей и техники. Мы сидели на нашей стене и думали, как горько немцы, должно быть, пожалели, что напали на русских. Только дурак мог побеспокоить этих людей – в своей огромной бесформенной массе они были сокрушительными и устрашающими, как поток лавы.

Каким-то чудом эта толпа людей исчезла из Торгау, никто не знает как, и продолжила проникать вглубь страны, чтобы занять позиции вдоль реки Мульде, примерно в восьмидесяти километрах к западу. Понятия не имею, как это случилось, но это произошло. Следует отметить, что на груди многих русских сияли медали за Сталинградскую битву, все они проделали путь на запад длиной около пяти тысяч километров – и в основном, вероятно, пешком.

Наступило время обеда, и исход временно встал на паузу.

– Представление окончено, – сказал сидевший рядом со мной солдат. Затем изумленно подытожил увиденное: – Боже мой.

Мы пошли обратно к мосту, который ведет на американскую сторону Торгау. Два наших солдата охраняли мост, а русский солдат лет восемнадцати стоял напротив и, видимо, тоже его охранял со своей стороны. Трое русских перегнулись через каменные перила в середине моста – вдруг раздался громкий взрыв, и из потока воды вверх ударил фонтан.

– Это ерунда, – сказал один из американских караульных. – Они просто швыряют в воду гранаты. Очень любят это дело. Не знаю уж почему, но если увидите одного из них рядом с мостом, он обязательно кинет гранату в воду.

Русский караульный перешел улицу и удивленным голосом сказал: «Amerikanski?», на что наши солдаты ответили таким же удивленным тоном: «Russki?» Мы все пожали друг другу руки.

– Им нельзя отказать в рукопожатии, – сказал невысокий солдат. – Вот этот парень, например, стоит на мосту все утро, уже четвертый раз подходит, говорит «Amerikanski» и жмет руку.

– Это он чтобы показать, что мы союзники, – объяснил высокий солдат.

– Конечно, – сказал первый, – я не против. Мне только интересно, сколько еще раз сегодня парнишка будет это повторять.

– Посмотрите-ка на санитарную машину, – сказал высокий. Мы обернулись и увидели что-то вроде мебельного фургона, выкрашенного в зеленый цвет, с маленькими красными крестами на боку. Он остановился ниже по улице, и из него выползли, выбрались, хромая, или выпрыгнули раненые. Их обернули в одеяла и матрасы, и они скрылись в доме, который, видимо, был медпунктом.

– Первая их санитарная машина, которую я видел, – сказал высокий солдат. – Похоже, в армию они берут всех, кто только может ходить. У них много парней с повязками на голове, но, кажется, они не обращают на это внимания.

– Раньше я думал, что мы крутые ребята, – сказал другой солдат, – пока не увидел этих Russkis. Я имею в виду: вот кто действительно крут.

– Они ненормальные, – отрубил высокий.

– Почему это? – спросила я. – Разве они вам не нравятся?

– Нравятся, конечно. Выглядят очень неплохими ребятами. Просто ненормальные, вот и все.

– Такими темпами они нас скоро оттеснят обратно к Рейну, – сказал невысокий солдат. – Сегодня с утра они перебросили просто уйму людей.

– Пускай, – ответил его коллега. – Надеюсь, побыстрее оттеснят. Надеюсь, они заберут себе всю Германию. Они разберутся, что с ней делать, брат. Точно разберутся. Пускай. Чего я хочу, так это просто вернуться домой.

Дахау

Май 1945 года

Мы покинули Германию на транспортниках C-47, перевозивших американских военнопленных. Самолеты выстроились на травяном поле в Регенсбурге, пассажиры ждали, сидя в тени под крыльями. Они никуда не отходили от самолетов; никто не собирался пропустить этот рейс. Когда командир экипажа скомандовал подниматься на борт, мы забрались в С-47 так быстро, будто спасались от пожара. Пока мы летели над Германией, никто не смотрел в окна. Никто не хотел никогда больше видеть эту страну. Американские пленные отвернулись от нее с ненавистью и отвращением. Сначала они не разговаривали, но, когда стало ясно, что Германия навсегда осталась позади, они заговорили о тюрьмах, в которых побывали. Немцев мы не обсуждали – они уже в прошлом, сказать о них нечего.

– Нам никто не поверит, – сказал солдат.

Все согласились; никто им не поверит.

– А где вас взяли в плен, мисс? – спросил солдат.

– Я лишь попутчица, ездила взглянуть на Дахау.

Один из солдат вдруг произнес:

– Мы обязаны об этом говорить. Поверит нам кто-нибудь или нет – мы обязаны.

За колючей проволокой и забором под напряжением на солнце сидели скелеты и искали у себя вшей. Они лишены возраста и лиц; все похожи друг на друга – если ваша жизнь сложится удачно, ничего подобного вы никогда не увидите. Мы пересекли широкую и пыльную территорию между бараками, заполненную скелетами, и направились в больницу. Там сидело еще больше скелетов, все они пахли болезнью и смертью. Они смотрели на нас, но не двигались; на лицах – на кости натянута желтоватая загрубевшая кожа – не было никакого выражения. То, что когда-то было человеком, прошаркало в кабинет врача – поляк ростом метр восемьдесят и весом меньше сорока пяти килограммов; на нем была полосатая тюремная роба, пара незашнурованных ботинок и одеяло, которым он пытался обернуть ноги. На лице выделялись огромные, странные глаза, а челюсть, казалось, готова была прорезать кожу. Его привезли в Дахау из Бухенвальда на последнем поезде смерти. За пределами лагеря на железной дороге все еще стояли пятьдесят вагонов, заполненные его мертвыми попутчиками; последние три дня американская армия заставляет жителей города Дахау хоронить этих мертвецов. Когда поезд прибыл, немецкие охранники заперли в вагонах мужчин, женщин и детей, где те медленно умирали от голода, жажды и удушья. Они кричали и пытались вырваться наружу; время от времени, чтобы прекратить шум, охранники стреляли по вагонам.

Этот человек выжил; его нашли под грудой трупов. Теперь он стоял на костях, которые когда-то были его ногами, и рассказывал нам о пережитом, но вдруг заплакал.

– Все мертвы, – сказал он, и лицо, которое уже не было обычным лицом, исказилось болью, печалью или ужасом. – Никого не осталось. Все мертвы. Я ничего не могу. Вот он я, и со мной покончено, я ничего не могу. Все мертвы.

Польский врач, который был узником Дахау на протяжении пяти лет, сказал:

– Через четыре недели вы снова станете молодым человеком. Все будет в порядке.

Возможно, его тело будет жить и снова наберется сил, но не верится, что эти глаза когда-нибудь станут такими же, как у других людей.

Доктор невероятно бесстрастно рассказывал о том, что видел в больнице. Он видел все, что они делали, но никак не мог их остановить. Заключенные говорили так же – тихо, со странной улыбкой, словно извиняясь за то, что рассказывают о таких отвратительных вещах людям, которые живут в реальном мире, и вряд ли можно ожидать, что те поймут Дахау.

– Немцы проводили здесь необычные эксперименты, – сказал доктор. – Они хотели понять, как долго летчик может продержаться без кислорода, как высоко в небо он сможет подняться. Поэтому у них была специальная герметичная камера, из которой они выкачивали кислород. Быстрая смерть, не более пятнадцати минут, но страшная. В рамках этого эксперимента они убили не так уж много людей, всего восемьсот. Было установлено, что никто не может выжить на высоте выше одиннадцати тысяч метров без кислорода.

– Кого они отбирали для этого эксперимента? – спросила я.

– Кого