Случайная женщина - Марк Криницкий

Пишет:

— Милый, я поняла, что свобода выше всего. Я больше не хочу и не буду тебя связывать. Целую. Варюша.

Вот так.

— Бегите же скорей. А то будет поздно.

Потом, смеясь, берется за телефон.

— Господин Черемушкин, это вы? О, вы не можете себе представить, к какому прекрасному я пришла, наконец, решению. Но только я думаю, что оно вам не понравится.

— Мне, судариня, понравится всякое решение, которое будет содействовать вашему спокойствию. Я в этом уверяю вас.

— Ну, положим, я этого не думаю. Это было бы большим героизмом с вашей стороны. Дело в том, что я решила дать мужу полную свободу. Вас это удивляет? Но это так, потому что, рассудив строго, я убедилась, что не могу, в конце концов, в глубине моей души искренне и честно осудить в нем этого его стремления к свободе, хотя бы временной. И точно так же я не могу по совести осудить и в госпоже Ткаченко то, что она вторглась в мой дом и увела из него моего мужа. Я убедилась, что все это должно быть до некоторой степени людям позволено. А раз это так, то с моей стороны, согласитесь, было бы нелогично продолжать какие-нибудь дальнейшие преследования. Я уже отправила моему мужу телеграмму, в которой даю ему carte blanche. Отныне я только пассивная зрительница. В первый раз за долгие дни и часы мое сердце бьется совершенно ровно. О, совершенно ровно! Ведь вы видите, как я с вами спокойно говорю?

— Судариня, вы говорите со мной вовсе не спокойно.

Она смеется.

— Вернее — вам бы хотелось, чтобы я не говорила с вами спокойно. Ваше ремесло — охранять незыблемость супружеских очагов. О, вам первому невыгоден свободный образ мыслей! Что будете делать вы, если все несчастные женщины будут рассуждать, как я?

Она хохочет.

— Вы можете прислать вашего агента и получить окончательный расчет. Желаю вам успеха на вашем «высокополезном» поприще.

— Я искренне рад за вас, судариня, но что-то говорит во мне, что мы с вами еще встретимся. Да, что-то мне упорно говорит об этом. Все, что вы говорите сейчас, судариня, так непрочно. Все это не более, как результат легкомысленных решений.

— Вы дерзки.

— А вы, судариня, не дерзки? Вы осмеливаетесь дерзко и даже, — я скажу более, дерзостно поднимать вашу руку или, скажем лучше, вашу легкомысленную руку на величайшее и святейшее достояние человечества — семью.

— Уж будто бы так — святейшее?

Есть безумная радость в том, чтобы осмеивать самое себя.

— О, судариня, я осмеливаюсь думать, что вы сейчас глубоко заблуждаетесь.

Вдвойне смешно выслушивать подобную защиту из уст господина Черемушкина.

— Я вас слушаю.

— И, кроме того, семья не нуждается в моей защите, судариня. Ее защищает сам Бог. Вы слышали это, судариня? Сам Бог создал семью, Еву и Адама, чтобы было кому любить и защищать детей и чтобы человечество не исчезло вовсе. О! Вы слышали, что я сказал? Я сказал, что сам Бог создал семью. О!

Ей хочется плакать, но она старается видеть во всем этом смешное. Отчего бы господину Черемушкину и не защищать семьи? Если в литературе и в обществе семья предана поруганию, то пускай ее защищает хоть господин Черемушкин. Это, по крайней мере, пикантно.

— Да, да, я вас слушаю. Так вы сказали, что семью защищает сам Бог. И еще — вы, господин Черемушкин. Остальные все разрушают. Мало того: семья не оказывается больше выгодной никому. Правда, есть еще мы, семейные, замужние женщины, но мы должны приспособляться к голосу века или, правильнее сказать, к идеям века, к свободным и возвышенным идеям «нашего» века, требующим, как говорится, «раскрепощения личности». Вы, надеюсь, слышали этот термин?

— Судариня, я смею вас заверить, что все обойдется. Вовсе нет надобности в таких крайних средствах. Вы мне поверьте. Ваш супруг вернется и все пойдет опять, как по маслу… Судариня… Вы меня не слушаете…

Она смотрит на часы. Уже скоро пять. Бросает телефонную трубку. Ей становится страшно, что она опоздала. Нет, все гораздо проще… О, когда женщину бросают одну, без помощи, все должно быть гораздо проще. Если женщину оставляют одну на страже семьи, она должна пустить в дело ногти и зубы. Если ей пространно говорят о каких-то правах мужа на свободу и лишают ее детей отца — и это делается под аплодисменты и славословия поэзии и литературы, — о, тогда… тогда ей разрешается идти своим путем. Ей разрешается все.

И вдруг из темного, давящего вырастает буйная радость. Все, все!

— Лина Матвеевна, я, может быть, приду не скоро. Вы накроете детям ужин без меня. Волику можно дать сегодня котлетку. Вы слушаете меня? (Ей кажется, что или она, или другие внезапно оглохли.) Если будет просить еще, привлеките его симпатии к молочку. Я буду надеяться на вас. О, я вас так прошу.

Она протягивает ей руку. По лицу ее текут слезы.

— Мне больше не на кого положиться. Вы такая хорошая, добрая девушка. Вы не раскаетесь, что служите мне хорошо. Да, теперь, кажется, все готово и можно идти… Оставайтесь счастливо.

Поспешно она выходит на улицу.

Ах, достаточно этой игры! Кто говорит, что операция легка?

Всегда необходимо повернуть к тому или другому берегу. Говорят, что это жестоко. Жестоко легкомыслие и еще жестока глупость. Сознание и право не могут быть жестоки. Они могут быть только справедливы.

V

— Барыня, здесь я, здесь! — кричала Агния.

Она задыхалась от странного смеха. В лице ее было что-то разгульное, неприятное.

— Вот насмешили… Пристали здесь ко мне двое… А со мной есть паренек… Вот он дожидается там… Насилу отстали… А паренек этот хороший, надежный; отправить ли куда или еще что. Он хороший, секретный.

Варвара Михайловна брезгливо оглядывала фигуру понурого молодого человека в драповом пальто, стоявшего невдалеке.

— Подойди, Гаврюшка. Он парень хороший, секретный. Он для вас, барыня… Да ты подойди, не бойся. Мой деверь. По-нашему, выходит, мужнин брат. Ведь я, милая барыня, теперь замужем.

Она вздохнула.

— Девятнадцать лет, барыня… вот, а ходит без места. Что ты поделаешь? Ты кланяйся, дурак, барыне, проси. Барыня добрая. Она тебя на место определит. Барыня первейшая. Такой барыни поискать только.

— Што ж просить? — сказал парень грубо. — Они, небось, сами знают.

Он переступил ногами и переложил руки. Глаза его смотрели вбок, и в лице была обида.

Нет, это было не то, совсем не то. Это унизительно, преступно. Это надо самой. Раз чувствуешь, что смеешь, что за тобой моральное право. Иначе это — опять уступки, торговля с собой. Стараясь удержать начинающуюся дрожь в плечах, в руках, она зачем-то говорит:

— Хорошо, я попрошу мужа. Его можно устроить куда-нибудь швейцаром. Я это устрою. Я даю вам слово. Теперь он может идти. Мне нужно поговорить с вами.

— Ну, что ж ты стоишь? Отойди к сторонке.

Парень, усмехнувшись, поправил шапку и отошел, переваливаясь.

— Наплачешься тоже с ними, милая барыня, — говорила Агния.

— Вы, значит, замужем, Агния? — опять спрашивает она неизвестно зачем.

Теперь надо уйти, бежать. Ведь она же решила, что «это» надо самой…

— Попутал лукавый, барыня. Каюсь, да поздно. Все они, мужья-то, хороши.

Она начала жаловаться, подробно рассказывая свои семейные обстоятельства.

— Что ни заработает — пропьет. Право. Теперь взять хоть этого мальчишку. Я вам скажу откровенно: такой разбитной, страсть… завел себе компанию… Груши они, что ли, до осени в чужом саду трясли или что-нибудь еще. Ребята, вы сами понимаете, молодые… натрясли две полные бельевые корзины груш. Ему, конечно, невдомек как говорится, товарищи, ребята, все в пьяном виде… Я сознаюсь вам откровенно: парнишка разбитной.

— Мне это неинтересно, — сказала Варвара Михайловна.

— Я к тому, барыня, что теперь ему, видно, сидеть.

— Значит, ему теперь не надо места?

Агния нетерпеливо усмехнулась. Понизив голос:

— Я к тому, что вы насчет Петрограда…

Нахально усмехаясь, она продолжала смотреть прямо в глаза. Варвара Михайловна не понимала.

— Ему, милая барыня, все равно, через неделю, через полторы надоть идти на высидку через эти самые груши.

Парень стоял в отдалении отвратительным пятном.

Фу, гнусность!

— Нет, нет, я сама… Вы поедете со мною? Ведь правда? Этого не надо. Я сама.

— Что вы, что вы, милая барыня? Нешто можно? Ах, ах!

Она зашептала, пригнувшись. Глаза у нее были внимательно прищурены и образовали две несоразмерно длинные щелки, в которых сквозь желтые ресницы осторожно передвигались ее светло-серые зрачки.

— Чего вы боитесь, милая барыня? И зачем вам ехать самим? Он парень бывалый, секретный. Они промеж себя постоянно так… народ, как водится, молодой, разбитной… А для чего же вам мараться самим? Очень даже сочувственно.

Она громко рассмеялась. И потом зашептала опять: