Случайная женщина - Марк Криницкий

— Никто не должен знать, Агния, что я встречаюсь с вами на бульваре.

Варвара Михайловна тревожно оглядывается и шепчет:

— Я хочу вам доверить большую тайну… Вы понимаете?

Но это так трудно сказать. Быть может, потому, что сначала надо хорошо решиться?

Полузакрыв глаза, покачивается на скамейке. Старается быстро-быстро пройти от начала до конца весь путь ночных мыслей.

— Вам, барыня, неможется?

Вздыхает широким вздохом.

— Может быть, пора умереть, Агния…

— Что вы, что вы, барыня!

— Да что же в этом удивительного? Уступить место другим или, правильнее сказать, другой… Нет, скажите, милая Агния.

— Христос с вами, барыня!

— Ну да, я говорю вам, Агния. Я никогда не люблю говорить напрасно. Вы, кажется, знаете мой характер? Теперь для меня нет уже выхода.

Закрыв лицо муфтой, она сладостно плачет. Ей так хорошо жаловаться в этот яркий, скрипучий, морозный день, и так сочувственно слетают с ветвей деревьев пушинки мягкого инея, лаская и ободряя.

И присутствие Агнии напомнило что-то дорогое, близкое, утраченное.

— Я уже решила умереть, Агния. Я не буду жить. Или же… или…

Опять черное, удушливое…

— Вам, барыня, теперь нельзя думать о смерти.

— Почему? Ах, это все равно! Мне надоело уже слышать об этом. Ведь это только слова, а помочь никто, никто не хочет или не может. Я не знаю, отчего так. Я брошена. Я одна, давно-давно. Я устала.

Вдруг она решительно взглядывает на девушку. Белый цвет снега кажется еще белее, и черные стволы деревьев сквозными рядами выступают точно в стереоскопе.

— А вы можете это сделать для меня, Агния? Вы можете быть, конечно, спокойны относительно моей благодарности.

Обе опускают глаза.

— Такие дряни должны получать воздаяние по заслугам. Вот уже скоро почти год, как она на меня навалилась и медленно душит… Она душит меня. Все равно я сама поеду и буду стрелять в нее. Я ее предупредила. Ведь вы знаете, Агния, что я ее предупреждала?

Но девушка молчит, не поднимая глаз.

— Или, может быть, вы думаете, что это честно — вторгаться в семью и кружить голову чужому мужу? Я вас спрашиваю: вы это считаете честным?

— Уж это, конечно… Кто же это будет считать?

Сохраняя неподвижность в лице, она глядит вниз.

— Очень даже сочувственно.

Варвара Михайловна испытывает раздражение.

— Кажется, я ошиблась, рассказав обо всем этом вам?

Отнимает муфту от лица Агния нерешительно взглядывает.

— Вы сказываете, они теперь в Петрограде? Вот они как! Хотят быть вдалеке. Этак для них гораздо вернее. Нешто их там достанешь?

Отряхнув иней с подола, Варвара Михайловна медленно поднимается со скамейки.

— Прощайте, Агния.

— Прощайте, барыня.

Она опять нагибается к ее руке, но Варвара Михайловна отнимает свою.

— Барыня, вы не гневайтесь на меня. Вы дозвольте мне пообдумать.

Обе они молчат.

— Вы меня всегда покидали, Агния. Вы никогда не хотели мне служить так, как могли бы.

— Грех вам так говорить, барыня. И чем же я вам могу в таком деле сослужить? Вы сами знаете… Ах, ax!.. Вот грех!

Она провожает Варвару Михайловну до конца бульвара. Ее глаза бегают, иногда быстро останавливаясь на бывшей госпоже.

— Конечно, поддаваться им зачем же? У вас ведь тоже семейство. Очень, барыня, сочувственно. Я это вполне могу понимать, но ведь что ж тут, барыня, поделаешь? Приходится, видно, терпеть, милая барыня. Наша сестра все так: терпи да терпи!

И вдруг отчетливо выплывает подло издевающееся лицо Раисы. Остановившись, Варвара Михайловна говорит:

— Дальше я пойду одна. Я могу вас видеть сегодня же в пять часов вечера. Вы подумайте. Я говорю это вполне серьезно.

— Слушаю, барыня.

Чтобы скрыть гримасу отвращения, она закрывается муфтой. Но гадкие слова входят в душу, в пальцы, во все, и даже кажется, что это не она их сейчас сказала. Торопливо повернувшись, она уходит. Захватывает дыхание, и отекшие ноги переступают с трудом. Часы на колокольне показывают без четверти три. Стараясь не смотреть, с трудом волочит ноги по площади.

О, пусть ей скажут, почему она неправа!..

IV

Она затворила плотно двери и решила все твердо и в последний раз обдумать. В ее действиях сейчас много чисто инстинктивного. Это нехорошо. Надо быть всегда готовой к внутренней ответственности перед собой.

Ее мысли не продуманы до конца. Ей кажется, что Васючок должен принадлежать ей. Великолепно. Но ведь это только ей так кажется, а так ли это на самом деле? Может быть, на самом деле совершенно не так, и мужчина должен быть решительно свободен в своих отношениях к той женщине, с которой он был близок и от которой имел детей.

В этом пункте все как нарочно сговорились лгать. Никто не хочет быть последовательным до конца. Одни говорят:

— Мужчина должен быть верен своей жене. Измена есть прелюбодеяние.

Но у них нет мужества защищать свои слова. Потому что, если бы это было так, люди бы жестоко карались в нашем обществе за измену. Но этого нет. Святость брака, верность женщине, это — только слова, которые не оправдываются на деле.

Тогда честнее сказать: измена не есть прелюбодеяние, и вообще, нет никаких ни измены, ни прелюбодеяния. Женщины и мужчины могут сколько угодно сходиться и расходиться между собою. Совместное сожительство, это — кратковременная сделка, и нет границы между бульваром, рестораном и семейным домом. Вся разница во времени, в продолжительности пребывания там и здесь.

И тогда не надо говорить ни о семье, ни о разврате. Но почему же представители свободной любви об этом все-таки говорят?

Почему они все-таки боятся окончательно зачеркнуть слово «семья»? А!

Варвара Михайловна громко рассмеялась.

Они никак не могут выбрать между бульваром и семьею. С одной стороны, им хочется семьи. С другой стороны, им хочется немножечко бульвара. Но семья неизбежно ставит ограничения всякой разнузданности. Семья означает:

— Ты должен принести себя в жертву. Ты не смеешь распылять свой отцовский инстинкт, потому что он иначе обратится в ничто. Свобода инстинкта означает конец семьи и выброшенные на произвол неповинные детские существования. Вот что значит слово «семья»!

Кто хочет семьи, тот не может хотеть «свободы». И обратно: кто хочет «свободы», тот непременно уничтожит семью. Это так ясно. Только подлость, глупость и трусость мысли могут не признать этого!

И Васючок совершенно ясно хочет уничтожить семью. Правда, ей скажут:

— Может быть, он хочет основать другую семью?

Но основать другую семью, это означает уничтожить первую. Потому что человеческой жизни и человеческих сил не может хватить для того, чтобы принадлежать двум семьям. И, наконец, почему тогда не основать еще третью семью? Наконец, четвертую, пятую. Где граница этим «семьям»? И почему надо предположить, что вторая семья будет удачнее первой? Ведь если предположить, что человек ошибся в первый раз, то почему не допустить, что он может ошибиться и во второй, и в третий, и так далее? А, все это вздор! Идеальных женщин нет, и у этих «вторых» женщин должны, в конце концов, оказаться такие же крупные недостатки, как и у первой. Вообще, это какая-то свистопляска.

Необходимо твердо причалить к тому или другому берегу. Если быть за свободу, то уже тогда и быть только за свободу и не сметь заикаться о семье. Если же быть за семью, то…

И опять гнетущее, черное овладевало душой. Почему же, почему она не смела быть логичной до конца? Этого она не могла понять.

Почему она должна действовать в разъединении с инстинктом, с разумом? Почему, когда инстинкт и разум ей говорят абсолютно одно и то же, а именно, что она должна защищать семью, в ней поднимается малодушный страх и отчаяние?

О, тогда, значит, она все еще не верит в то, что стремится защищать! О, значит, тогда она сама все еще думает, что должна быть пресловутая «свобода». И Васючок может ходить от женщины к женщине.

Ведь если бы она думала, что это не так, она бы нашла в себе силу не бояться. Она бы нашла в себе силу встать, пойти и совершить то, что надо. А раз боится, то… Ах, о чем же тут рассуждать? Это так ясно. Все должно быть ясно. Если она презирает ложь в других, она должна, прежде всего, вырвать ее из собственной души. Да, да, конечно. Вот так.

Она вскакивает с места, нажимает кнопку звонка и распахивает дверь.

— Лина Матвеевна, пошлите ко мне Феклушу.

Смотрит на часы. Уже полчаса пятого. Но тем лучше. Свобода так свобода.

Феклуша довольна, что видит барыню, наконец, веселой.

— Вы отнесете эту телеграмму на телеграф.

Садится и торопливо пишет. Боится, что пройдет порыв. Но нет, прежде всего порядочность и честность! А, моя прелесть, раз ты сознаешься, что не имеешь никаких прав, то должна признать это открыто. Нет, нет, довольно, довольно!