Георгий Владимов: бремя рыцарства - Светлана Шнитман-МакМиллин

class="p1">Старпом все же вмешаться решил, предложил разграничить четко, какой человек имеется в виду – советский или не советский. Ну, это мы его оборжали всем хором. Попросили хоть при шотландских товарищах воздержаться, вдруг – поймут. К тому же, Серега ему намекнул, если иностранец – его же в наших рублях нельзя считать, его же надо – в валюте, так это, может, и подороже выйдет. Старпом свое предложение снял (2/343).

Ближе всех к пониманию человеческой ценности оказывается отец близняшек Васька Буров: «Вот этот жмот – слыхал? – за меня бы и поллитры не дал, а пацанок моих спроси – им за папку любимого и десять мильонов мало будет» – человек бесценен, потому что бесценна любовь к нему. И после долгой дискуссии моряки приходят к выводу, что знать цену человеческой жизни дано только «Господу, Которого нету». Но и дальше летят в морскую бездну идеологические установки, поскольку кандей Вася авторитетно объявляет, что это – вопрос невыясненный. Как ни наивно и даже абсурдно звучат все эти рассуждения, они обнажают то, что в жизни необразованных и неотесанных людей непременно бывают моменты, когда они стремятся прочувствовать и понять истину – «увидеть» и «услышать». И именно тогда Васька Буров досказывает морякам свою сказку-притчу, которую все слушают и «слышат».

Причта о кандее Васе

Несчастный маленький повар Мук, избавившись от своего горба, становится замечательным корабельным кандеем Васей, готовящим горячую еду в любую погоду и выпекающим пироги на тонущем судне. Это сказка про то, как кандей Вася, умерев, предстает перед лицом «Господа, Которого нету». И на придирчивые вопросы о земной жизни рассказывает, как он кашеварил в шторм:

– «И все-таки ты им борща сварил?» – «Истинно так, Господи. Хорошего, с перцами. Это мое дело, и я его делал на совесть». И скажет Господь, Которого нету: «Больше вопросов не имею. Подойди ко Мне, сын Мой, кандей Вася. Посмотри в Мои рыжие глаза. Грешен ты, конечно. Да хрен с тобой, не станем мелочиться. В основном же ты – Наш человек. И вот Я тебе направление выписываю – в самый райский рай, в золотую палату для симулянтов!» И скажет Он своим ангелам и архангелам: «Отведите бича под белы руки. И запишите себе там, в инструкции: нету на свете никакого геройства, но есть исполнение обязанности…» (2/370)

На «Скакуне» не было коллектива – была команда плохо ладящих, случайных людей, которые сосуществовали в кубриках, работали и боролись за выживание: «Мы были одни на палубе, одни на всем море, и дождь нас хлестал, и делали-то мы одно дело, а злее, чем мы, врагов не было» (2/209). Но каждый из моряков сознавал, что в этом рейсе он исполнил свою обязанность, морскую и человеческую, и это наполнило их чувством собственного достоинства и товарищества. Поэтому, ступив на берег, все они договариваются тем же вечером встретиться, чтобы вместе праздновать свое спасение в ресторане «Арктика».

Моряки «Скакуна» – не всегда привлекательные личности. Ярко очертив индивидуальность каждого из них, Владимов создал образы представителей пролетариата, класса-«гегемона» советской государственной системы, глубоко презирающего ее идеологию и функционеров.

Третье поколение. Непрофессиональные моряки, салаги Алик и Дима, молодые интеллигенты. Студенты или аспиранты, взявшие академический отпуск, чтобы пойти в рейс на рыболовном судне в Северном Ледовитом океане. Сеня, с ранней юности погруженный в трудную действительность, относится к этому скептически, как к барской придури. Но «дед» неожиданно встает на защиту салаг.

Так это же прекрасно, Алексеич! Начитались – и пошли. Другой и начитается, а не пойдет. Нет, зря ты про них. Сейчас хорошая молодежь должна пойти, я на нее сильно надеюсь. Мое-то поколение – страшно подумать, кто голову сложил, кто руки-ноги на поле оставил, кто пятнадцать лет жизни потерял ни за что, как я. Да и кого не тронуло – тоже не всякому позавидуешь. Иному в глаза посмотришь – ну чистый инвалид. А тут что-то упрямое, все пощупать хотят (2/100).

Молодая интеллигенция – «шестидесятники», думающее поколение, которое еще находилось в плену советского мифа[185]. Они искали ответов, не задавая вопросов, которые никто не учил их ставить. Государство настаивало на «граковских» истинах, но они не отзывались правдой и не помогали жить:

Понимаешь, мы, наверное, все серьезно больны. Я и о себе, и об Алике говорю, и о чудных наших приятелях, которые в Питере остались, считаются нам компанией. Все милые, порядочные люди. Не гадят в своем кругу. Не делают карьеры один за счет другого. А это уже доблесть, шеф. Но на самом деле положиться на них нельзя. Потому что – никакие. Наверное, когда людям долго говорят одно, а потом – совсем другое, это не проходит безнаказанно. В конце концов рождается поколение, которое уже не знает, что такое хорошо и что такое плохо (2/182).

Поколение, неопределенно отвечающее на каждый вопрос: «Да нет…» – и потому определяющее себя, как «данетисты» (2/183), которыми Дима и Алик оставаться не хотят. И не за романтикой, как считает их подруга Лиля, и совсем не за деньгами, как предположили некоторые критики, но в поисках жизненного смысла «да» и «нет», уходят друзья-салаги в плавание на «Скакуне». Потому что на суше, где в одном ресторане пьет коньяк «посадившая» и «посаженная» Россия, Алик и Дима разобраться в жизни не в состоянии. Но и «потерянным поколением» они быть не хотят. И возвращаются они из рейса уже не салагами, но знающими цену жизни и смерти созревшими гражданами своей страны. Такими, каким хотел видеть Владимов свое поколение.

Женщины и бабы

Разговоры моряков о женщинах могут вызвать немедленный и обширный инфаркт у приверженцев феминизма. Культура отношения к женщинам в малообразованных слоях и советского, и российского общества была и остается очень низкой. «Три минуты молчания» – яркая иллюстрация для исследования этого слоя социальной, бытовой и лексической реальности. В романе жизнь главного героя пересекается с тремя женскими персонажами, разными по образованию, характеру, профессии и жизненной ситуации. Это единственное произведение Владимова, в котором женские героини играют ключевую роль, и ему удалось мастерски представить различные социальные и психологические типы, характеры и судьбы.

Нинка. «У меня была Нинка, посудомойка с плавбазы, я с ней морскую любовь имел – и в плавании, и на берегу, держал себя с нею по-свински, месяцами не заявлялся…» (2/45) Нинка для Сени Шалая – вечно ждущий его огонек на ледяной сопке Абрам-мыса. Ее образ напоминает «Песню-балладу про генеральскую дочь»