Я подарю тебе солнце - Дженди Нельсон

– Теперь, – говорит он, – возвращайтесь к работе. – И отдает Мелинде дрель. – Остальное найдешь сама.

Потом он начинает ходить от одного ученика к другому, иногда не говоря ни слова, а иногда взрывается похвалой.

– Да! – выкрикивает он одному. – Удалось! Только посмотри на эту грудь. Красивее я не видел! – Парнишка улыбается до ушей, а скульптор треплет его волосы жестом гордого отца. У меня в груди что-то натягивается.

– Очень хорошо, – говорит он другому. – Теперь пора забыть все, что я сказал только что. Отсюда давай медленно. Очень, очень медленно. Ласкай камень. Ты как будто занимаешься с ним любовью, но очень, очень и очень деликатно. Понятно? Только зубилами и всё. Одно неверное движение – и все испортишь. Аккуратно. – И так же взъерошивает ему волосы.

Убедившись, что вроде никому больше не нужен, он снова уходит вовнутрь. Я следую за ним, переходя по площадке на другую сторону, туда, где окна, и держусь так, чтобы самому видеть, но не быть увиденным. Там, внутри, еще больше каменных гигантов. С противоположной стороны студии на платформе я вижу трех голых женщин с тонкими красными шарфами, обвивающимися вокруг тел – они позируют, а вокруг кучка учеников рисует.

Голого англичанина нет.

Скульптор ходит от ученика к ученику, встает у каждого за спиной и изучает работы пристальным холодным взглядом. Я так напрягаюсь, словно он на мои эскизы смотрит. Он недоволен. Он хлопает в ладоши, и все рисующие останавливаются. Через окно слышно плохо, только то, что он оживляется все больше, при этом его руки порхают, словно малазийские летающие лягушки. Мне хочется знать, что он говорит ученикам. Мне просто необходимо знать.

Наконец, все снова начинают рисовать. Он сам хватает со стола альбом с карандашом и присоединяется к ним, и следующее говорит очень громко, его голос просто заряжен ракетным топливом, так что даже я слышу.

– Рисуйте, как будто это важно. Как в последний раз, как перед смертью. Мы заново творим мир, и не меньше, понятно?

Так и мама говорит. И да, мне понятно. Сердце бьется все чаще. Абсолютно понятно.

(АВТОПОРТРЕТ: Мальчик переделывает мир, прежде чем мир переделает мальчика.)

Он садится и начинает рисовать вместе с группой. Его рука так и порхает по бумаге, никогда не видел ничего подобного, а глазами он словно поглощает стоящих перед ним моделей до последнего атома. У меня кишки все скрутило до самого горла от напряженных попыток понять, что он делает; я изучаю, как он держит карандаш, как он сам превращается в карандаш. Мне даже в альбом смотреть не нужно, чтобы увидеть, что это гениальный рисунок.

До этого момента я не понимал, насколько хреново рисую я сам. Какой долгий путь мне еще предстоит. Что я могу и не попасть в ШИК. Та доска с предсказаниями была права.

Я едва ковыляю вниз по лестнице, ноги дрожат, голова кружится. Я в один короткий миг увидел, кем я мог бы стать, кем я хочу стать. И кем я совершенно не являюсь.

Тротуар как будто поднялся, и я скольжу по нему вниз. Мне нет еще четырнадцати, говорю себе я. У меня еще до фига лет, чтобы овладеть мастерством. Но Пикассо наверняка и в моем возрасте уже был хорош. О чем я думал? Меня ни за что не возьмут в ШИК. И я настолько застрял в этом сраном внутреннем диалоге, что едва не пролетел мимо тачки вроде маминой, которая стоит перед входом. Но такого не может быть. Как она тут оказалась? Потом я смотрю на номер – машина все же мамина. Я резко разворачиваюсь. Это не просто мамина машина, помимо этого, она в ней сидит, согнувшись над пассажирским сиденьем. Что она делает?

Я стучу в окно.

Она подскакивает, но удивлена как будто бы меньше, чем я. То есть она вообще как будто не удивлена.

Мама опускает окно.

– Милый, ты меня напугал.

– А ты зачем наклонилась? – спрашиваю я вместо более очевидного: что ты тут делаешь?

– У меня кое-что упало, – выглядит она при этом странно. Глаза слишком яркие. На губе пот. И одета она, как гадалка: на шее блестящий пурпурный шарф, желтое платье-река с красным широким поясом. На запястьях яркие браслеты. За исключением тех случаев, когда она примеряет бабушкины развевающиеся платья, мама обычно одевается как в черно-белых фильмах, а не как в цирке.

– Что? – спрашиваю я.

– Что-что? – удивляется она.

– Что уронила?

– А, сережку.

Обе сережки у нее на месте. Она видит, что я это вижу.

– Другую, я хотела их сменить.

Я киваю, почти не сомневаясь, что она врет, почти не сомневаясь, что она меня увидела и попыталась спрятаться, и поэтому не удивилась, когда я подошел. Но зачем ей от меня прятаться?

– Зачем? – спрашиваю я.

– Что зачем? – переспрашивает она.

– Зачем сережки менять?

Нам нужен переводчик. Раньше нам с мамой он никогда не требовался.

Она вздыхает.

– Не знаю, просто так. Садись, мой любимый, – говорит она так, словно мы давно договорились, что она меня отсюда заберет.

Как это странно.

По дороге домой машина представляет собой коробку под напряжением, я тоже не знаю почему. Только через два перекрестка я задаю вопрос о том, что она делала в этом районе. Мама говорит, что на этой улице очень хорошая химчистка. И есть штук пять поближе, молча думаю я. Но мама все равно это слышит и продолжает объяснение:

– Бабушка это платье сшила для меня. Я его больше всего люблю. И хотела быть уверена, что оно окажется в надежных руках, в самых лучших, а эта химчистка лучшая. – Я принимаюсь высматривать розовую квитанцию, которые она обычно крепит к приборной панели, но не нахожу. Может, в сумке? Возможно, это правда.

Только еще через два перекрестка мама говорит то, что должна была сказать с самого начала:

– А ты далеко от дома оказался.

Я отвечаю, что пошел гулять и забрел сюда, поскольку не хочу рассказывать, что перелез через забор, поднялся по пожарной лестнице и подсматривал за одним гением, который явно дал мне понять, что мама ошибается насчет меня и моего таланта.

Видно, что она собирается продолжить расспрос, но тут лежащий у нее на коленях телефон начинает вибрировать. Она смотрит на номер и сбрасывает звонок.

– Это с работы, – говорит она, бросая взгляд в мою сторону.

Никогда прежде не видел, чтобы она так потела. Под желтой тканью в районе подмышек образовались такие большие круги, как у рабочих на стройке.

Когда мы проезжаем мимо студий ШИКа, она сжимает мою коленку.

– Уже скоро, – говорит мама.

И тут все становится ясно. Она за мной следила. Мама переживает за меня, потому что я вел себя как рак-отшельник. Никакого другого разумного объяснения нет. Она спряталась и соврала насчет химчистки, потому что не хотела признаваться, что она за мной шпионит и нарушает мои границы. Придумав это объяснение, я расслабляюсь.

Но лишь до тех пор, пока она не сворачивает на холме на втором повороте вместо третьего, и уже на вершине подъезжает к дому. Мама вылезает из машины и говорит:

– Ну, ты идешь? – И я смотрю на нее, выпучив глаза, и не могу в это поверить: она уже почти стоит у двери с ключом в руках и тут понимает, что собирается войти в чужой дом, где живет какая-то другая семья.

(ПОРТРЕТ: Мама-лунатик входит в чужую жизнь.)

– Где я голову забыла? – говорит она, усаживаясь обратно в машину. Это могло бы, да и должно было, выглядеть смешно, но это не так. Что-то не так. Я чувствую это всем скелетом, но не понимаю, в чем же дело. И мотор она не заводит. Мы молча стоим перед чужим домом, смотрим на океан, где солнце уже проложило свой сияющий путь к горизонту. Выглядит он так, будто по воде рассыпаны звезды, и мне хочется по нему пройтись. Совершенно отстойно, что по воде мог ходить только Иисус. Я собираюсь поделиться этим с мамой, но замечаю, что машина наполнилась самой густой и самой тяжелой тоской из возможных, и мама не моя. Я даже не замечал, что ей настолько грустно. Может, поэтому она не заметила и нашего с Джуд развода.

– Мам? – У меня внезапно пересохло горло, и выходит, как будто я каркаю.

– Все наладится, – быстро и тихо отвечает она и заводит машину. – Не переживай, родной.

Я вспоминаю все ужасные события, которые произошли, когда мне в последний раз сказали не переживать, но все равно киваю.

Конец света начинается с дождя.

Сначала смывает сентябрь, потом октябрь. К ноябрю даже папа уже держаться не может, а это говорит о том, что в доме льет так же, как и на улице. Повсюду расставлены кастрюли, горшки и ведра.

– Кто же знал, что пора менять крышу? – снова бурчит себе под нос папа, словно мантру.

(ПОРТРЕТ: Папа удерживает дом у себя на голове.) И это на фоне того, что он всегда заранее менял батарейки в фонарях и лампочки еще до того, как они перегорят: Надо быть готовым ко всему, сынок.

Хотя в результате длительных наблюдений я пришел к заключению, что на маму дождь не попадает. Я вижу, как она стоит на террасе и курит (обычно она не курит), как будто бы под невидимым зонтом, всегда с телефоном возле уха, она сама молчит, просто раскачивается из стороны в сторону и улыбается, словно в трубке играет музыка. Я вижу, как она напевает (обычно она не напевает) и перемещается по дому, и по улицам, и вверх по холму со звоном (обычно она не звенит) в этом своем новом цирковом наряде и с браслетами, она словно живет в собственных лучах солнца, в то время как все остальные вынуждены хвататься за мебель и стены, чтобы нас не смыло.