Бунин, Дзержинский и Я - Элла Матонина
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
После всего пережитого она бы и хотела забыть о бдительности – не получается. Это сцена на многолюдной улице, когда ее муж зонтом-тростью стал сгонять в группы людей, кричать, что они срывают репетицию, что нет темперамента, воображения, дара… Что-то сам пытался представлять. И это в центре Парижа… Его забрала карета «скорой помощи». Лидия Стахиевна пыталась с ним говорить. Но наступили слабость, безразличие.
– Депрессия, – заключил толстый, мягкий и спокойный Пасси. Выспросив, что только можно, укоризненно заключил: – Того, что вы перенесли в России, вполне достаточно для нервного срыва. Смена абсолютно всех жизненных обстоятельств – тоже стресс немалый. И скажите, как можно было в таком возрасте пять раз пересечь океан, поставить в чужих условиях все эти громоздкие оперы – и остаться целым и невредимым? Нервная система у творческих людей всегда с надломом, изъяном – короче, слаба. При таких неимоверных нагрузках все рвется. Прогнозов дать не могу. Но надеюсь.
– Скажите, не повторится та же история, что с Нижинским?
– Мы будем вести себя с больным иначе.
Год продолжался этот кошмар. Санин не спал, не ел, не говорил. Все покинуло его душу – семья, жена, друзья, искусство, сама жизнь была в тягость. Все, что он любил, чему поклонялся, – исчезло. Лидия Стахиевна тоже как бы распрощалась со всем окружающим и сосредоточила все свое внимание на уходе за мужем. Мало кто узнал бы в ней Лику Мизинову, любившую щеголять в голубом шелке в театрах и в Филармоническом обществе. Да и красивая парижская дама мало угадывалась в утомленной, кашляющей, бледной женщине, почти не выходившей из больницы. Даже когда приходила Екатерина Акимовна, она не покидала мужа.
– У Нижинского тоже все началось с нервного срыва, а закончилось тяжелым психическим расстройством. Почему? – Врач нарисовал в воздухе вопросительный знак. – А потому что Нижинский был лишен стимула к выздоровлению. Было все, кроме главного: зачем надо выздоравливать! Он сидел в золотой клетке и чахнул. Жена пыталась его удержать только для себя. А он был артист. Когда что-то поняла, позволила Дягилеву привезти Нижинского в театр, в «Русскую оперу» на балет «Петрушка», в котором Нижинский блистал у вас в России… Было поздно. Лицо больного было серым, взгляд бессмысленным. Он снова вернулся в клинику Сен-Мориса.
– Грустная история… Но кто может упрекнуть жену Нижинского за способ, который она избрала сохранить его для себя?.. – возмутилась Лидия Стахиевна.
– Мы не должны повторить ошибку Нижинских. И я думаю, у нас несколько другой случай. Когда лечили Нижинского, прояснились некоторые детали, важные для медицины. Он был робким, апатичным, малоразвитым. В эмоциях не адекватен. Улыбался, когда ему говорили, например, о смерти отца. Не по его психическим силам оказались слава, непростая женитьба, требования Дягилева. Нет, мы имеем другой случай. Здоровый, сильный человек устал. Ему кажется, что он ни на что не способен. Неврастения, но глубокая.
И она поняла, что клин надо вышибать клином. Никогда она ему не говорила – забудь об опере, отдохни. Наоборот, сообщала обо всем интересном, тормошила его: выздоравливай, тебя ждут в Барселоне, Милане, Риме. Подумай: в Риме! Ты там еще не был, ты всех удивишь. А я хочу у фонтанов постоять… В Милане ты снова будешь сидеть в своем любимом угловом кафе около аптеки, если стать лицом к театру Ла Скала, а спиной к Леонардо да Винчи – оно будет слева. Ты всегда говорил: «Это моя любимая “дыра”, сколько я тут просидел, ставя в “Скале” “Хованщину”, “Бориса Годунова”, сколько пролил пота и сколько взамен вместил жидкости!» Ты выздоровеешь, и мы пойдем в эту твою «дыру» в Милане.
Он улыбнулся, и это было началом медленного выздоровления. И тогда она ему сказала, что его приглашают в родную Москву, чтобы поставить фильм «Война и мир». Советское правительство перевело на его имя 500 долларов специально на лечение. Она говорила о «Войне и мире» и боялась, что он убежит из клиники. Санин этого не сделал только потому, что у него еще не было сил.
Позже на семейном совете решено было отправить его долечиваться в санаторий в Вогезах. Он хорохорился, говорил, что приехал лечиться «от здоровья».
Но если совсем серьезно, то считал, что, «во-первых, случилось Божье чудо – от болезни и следа не осталось», и, во-вторых, «Лидуша моя бесценная, ангел и спаситель мой, буквально заклавшая себя из-за меня, все время от меня не отходила и таки отстояла свой “Верден”».
Он сравнил вахту жены у своей постели с победными боями французов у крепости Верден.
Глава 27
Вспомнив эти строки из письма Санина дочери Ермоловой, Лидия Стахиевна улыбнулась усталой, но какой-то победительной улыбкой. И тотчас таившаяся где-то на периферии, в тайниках, в «задних мыслях» та единственная, время от времени выплывавшая мысль опять овладела сознанием: «Я бы выходила и Чехова. В крайнем случае, продлила бы ему жизнь». Мысль появилась не вдруг и не оттого, что дата памяти – тридцать лет, как его нет, а потому, что мучилась все эти годы несвершенностью дела, которое могло быть осуществлено.
В Москве Чехову нельзя было жить: «Пока ехал на Сахалин и обратно, чувствовал себя вполне здоровым, теперь же дома происходит во мне черт знает что. Голова побаливает, лень во всем теле, скорая утомляемость, равнодушие, перебои сердца». В Мелехово донимали гости, разрушали режим, «помогали» забыть, что болен. Она, словно Антон Павлович еще жив, записывала в книжечку: «Можжевеловая роща в Форосе, дышать по 2 часа в день. Утром на лодке далеко в море – дышать. Гимнастика для груди. Нутряной жир с медом. Никаких частых переездов: из Москвы в Петербург, в Богимово, на Луку, в Мелехово, в Венецию (вода, сырость не показаны грудным больным), Австрию, Берлин, Ялту. Одно-два места. Постоянных. С комфортом для сосудов, без инфекций, сквозняков, простуд». Жутким был календарь его переездов: декабрь – из Ялты в Москву; январь – премьера и чествование, стресс и усталость; февраль – из Москвы в Ялту; апрель – болезнь, кашель – климат Ялты, считает он, этому способствует. Май – из Ялты в Москву. Простудился. Тяжелый плеврит. Июнь – из Москвы в Берлин, Баденвейлер. Жара неимоверная. Июль – умер в Баденвейлере.
И при всем этом: прошла премьера «Вишневого сада» без особого успеха. Чествование утомило. Последнюю пьесу писал торопливо, театр подгонял, а сам болел, стал кашлять, ослабел. Жена жаловалась
